Неделя пронеслась незаметно. При таком количестве народу в доме я с ног сбивалась, убирая комнаты, накрывая на стол, подавая чай. Но мне даже нравилось — мама всегда учила не бояться тяжелой работы. Кроме того, я не могла дождаться праздника. Остальные слуги предвкушали обед, а я думала только о концерте. С тех пор, как съехались взрослые гости, я почти не видела детей. Туман рассеялся так же внезапно, как лег, и над нами раскинулось такое ясное, чистое небо, что грех было сидеть дома. Каждый день, подходя к детской, я, затаив дыхание, с надеждой прислушивалась, но хорошая погода установилась надолго, и тем летом там никто больше так и не появился. Шум, хохот и Игра переселились в сад.

И волшебство с ними. Тишина стала пустотой, исчезла та маленькая тайна, которой я когда-то наслаждалась. Теперь я работала быстро — протирала полки, не обращая внимания на корешки книг, не глядела в глаза игрушечному коню, а думала лишь о том, что сейчас делают хозяева детской. А закончив уборку, спешила дальше — дел было много. Иногда, выкатывая столик для завтрака или убирая ночной горшок из гостевой спальни на втором этаже, я слышала вдали взрывы смеха, подскакивала к окну и смотрела, как дети, фехтуя на бегу длинными палками, несутся к озеру и пропадают из виду.

Под лестницей развернулась бурная деятельность. Мистер Гамильтон постоянно повторял, что время приема гостей — экзамен для прислуги, а уж тем более для дворецкого. Ни одно распоряжение не должно застать нас врасплох, надо работать как единый, отлично смазанный механизм, мгновенно реагируя на любое изменение, исполняя каждое пожелание хозяев. Это была неделя маленьких побед, кульминацией которой станет праздничное угощение.

Рвение мистера Гамильтона оказалось заразительным — даже Нэнси испытала что-то вроде подъема и мрачновато предложила мне перемирие, приказав помогать ей в гостиной. Уборка парадных комнат пока еще не входит в мои обязанности — не преминула заметить она — но под должным руководством и ради приема гостей… Так и случилось, что к моей основной работе добавилась эта сомнительная привилегия, и каждое утро я сопровождала Нэнси в гостиную, где взрослые члены семьи прихлебывали чай и вели скучные разговоры о воскресных пикниках, европейской политике и каком-то бедняге из Австрии, убитом где-то далеко-далеко, в неведомой мне стране.

Праздничный день (воскресенье, второе августа тысяча девятьсот четырнадцатого года — я запомнила дату не столько из-за концерта, сколько из-за того, что случилось следом) совпал с моим выходным, первым с начала службы в Ривертоне. Покончив с утренней работой, я переоделась в домашнюю одежду, странно жесткую и непривычную. Расчесала волосы — выцветшие и завившиеся от того, что я все время заплетала косы, собрала их в низкий пучок на затылке. Интересно, я изменилась? Что скажет мама? Мы не виделись всего пять недель, а мне кажется — я стала совсем другой.

Я спустилась с лестницы и тут же налетела на миссис Таунсенд, которая сунула мне в руку какой-то сверток.

— На-ка, возьми. Маме, к чаю, — негромко сказала она. — Кусок моей лимонной коврижки и пара ломтиков бисквита.

Я даже испугалась — что это с ней? Обычно миссис Таунсенд гордилась экономным ведением хозяйства не меньше, чем своим пышным суфле.

Кинув опасливый взгляд в сторону лестницы, я шепотом спросила:

— А вдруг хозяйка…

— Не твоя забота. Хватит и ей, и леди Клементине, голодными не останутся. — Она отряхнула фартук и гордо расправила плечи, так, что и без того необъятная грудь стала еще шире. — Пусть мама знает — мы тут за тобой приглядываем. — Миссис Таунсенд покачала головой. — Хорошая она была девочка, мама твоя. Что ж делать, с каждой может случиться…

Она повернулась и исчезла в кухне так же внезапно, как и появилась, оставив меня в полутемном вестибюле размышлять над ее последними словами.

Я крутила их в голове то так то этак всю дорогу до дома. Другие слуги тоже хвалили маму, чем вечно меня озадачивали. Иногда я даже казалась себе какой-то черствой. Правда, они совсем не вспоминали о чувстве юмора, без которого я маму просто не представляла. И о ее молчаливости и частой смене настроений.

Мама уже ждала, сидя на крылечке. При виде меня она поднялась.

— Я уж думала, ты меня забыла.

— Прости, с работой завозилась.

— Надеюсь, на церковь тебе хватило времени?

— Да, мам. Мы все ходим на службу в церковь Ривертона.

— Знаю, моя девочка. Я ходила туда задолго до того, как ты родилась. Что это? — спросила она, кивая на мои руки.

Я отдала ей сверток.

— От миссис Таунсенд. Она справлялась о тебе.

Мама заглянула внутрь и прикусила губу.

— Боюсь, не избежать мне сегодня изжоги.

Снова завернула пироги и сухо сказала:

— Что ж, очень мило с ее стороны.

Потом подвинулась и распахнула передо мной дверь.

— Заходи. Поможешь мне вскипятить чай и расскажешь свои новости.

Я почти не помню, о чем мы разговаривали, собеседница в тот день из меня вышла плохая. Мысли бродили не здесь, в маленькой унылой маминой кухне, а в зале дома на холме, где не так давно мы с Нэнси расставляли стулья и завешивали сцену золотистым занавесом.

Помогая маме по дому, я не забывала поглядывать на настенные часы. Их неумолимые стрелки отсчитывали минуту за минутой, приближаясь к пяти — часу концерта.

Когда мы прощались, я уже опаздывала. В ворота Ривертона я вбежала на закате и поспешила к дому по узкой извилистой дорожке. По обе стороны росли величественные деревья — наследство предков лорда Эшбери; пышные кроны смыкались на невероятной высоте, длинные ветви сплетались так, что вся тропинка превращалась в полутемный, шелестящий тоннель. В этом тоннеле, словно по волшебству, из головы вылетали посторонние мысли, и когда за последним поворотом на холме вырастал дом, он каждый раз поражал заново. Как же талантлив был архитектор, сумевший увидеть в аллейке хрупких саженцев величие будущих деревьев, предугадать невероятное впечатление, которое они будут производить когда-нибудь, когда сам он уже покинет эту землю!

Когда я вышла на свет, солнце только-только скользнуло за крышу дома, затопив его розовато- оранжевыми лучами. И хотя я сгорала от нетерпения, я все-таки затормозила на секунду — поглядеть, как темный дом плывет в разноцветном сиянии. Я срезала путь — мимо фонтана «Амур и Психея», через аллею красных махровых роз леди Вайолет к черному ходу. Вестибюль был пуст, и я нарушила одно из главнейших правил мистера Гамильтона — побежала по каменному полу: в кухню, мимо стола миссис Таунсенд, заставленного пирогами и тортами, вверх по лестнице.

Дом стоял странно тихий, все уже собрались на концерт. Подбежав к позолоченной двери в зал, я остановилась, пригладила волосы, одернула юбку, скользнула внутрь, в полутемное помещение, и села у стены, вместе с другими слугами.

Я и не думала, что в зале будет так темно. Я ведь никогда раньше не бывала на концертах, только однажды, когда мама взяла меня в Брайтон к своей сестре Ди, видела сценку с Панчем и Джуди. А сейчас окна были задернуты темными шторами, и зал освещался только принесенными с чердака прожекторами. Они горели желтым, подсвечивая сцену снизу вверх, окутывая выступавших странным мерцанием.

Сейчас была очередь Фэнни: она хлопала глазами и выводила трели, допевая последние такты модной песенки. Недотянув верхнее си, она заменила его скрипучим ля и была вознаграждена