сумочку. Она сама не понимала, почему так поступила. Поклонник анекдотический, а его ухаживание для нее оскорбление. Но ведь давно уже никто, совершенно никто не пытался (всерьез не пытался) ухаживать за ней. Да и вообще, такая открытка — настоящий экспонат, ее просто жаль выбрасывать. Досадно, что на ней нет подписи, не потому, что Коринфянам хотелось узнать имя этого мужчины, просто с подписью открытка выглядела бы более достоверной, а так можно подумать, будто она сама же ее купила.

В течение двух недель незнакомец не появлялся в автобусе. Когда Коринфянам наконец опять увидела его, она едва удержалась, чтобы ничем не показать, что ждала его и узнала. Подъезжая к тому месту, где он обычно выходил, мужчина наклонился к ней и сказал: «Я от души надеюсь, вы не рассердились». Коринфянам подняла на него взгляд, слабо улыбнулась и покачала головой. Он не сказал больше ни слова.

Но в последующие дни они здоровались и в конце концов заговорили друг с другом. А немного времени спустя они болтали уже вполне оживленно (хотя тщательно следили, чтобы не сказать что-нибудь лишнее), и она — по крайней мере — ждала этих встреч. К тому времени она уже знала, что его зовут Генри Портер и что работает он дворником в этой части города. Она порадовалась, что никому не рассказала ни об открытке, ни о нем самом.

Болтали они с удовольствием, но вели себя немного странно. Каждый старался не задавать определенного рода вопросов — из опасения, что собеседник или собеседница задаст такой же вопрос. В каком районе вы живете? Знаете вы мистера такого-то?

А потом мистер Портер предложил ей покатать ее после работы на автомобиле. Своей машины у него нет, сказал он, но иногда он пользуется машиной приятеля. Коринфянам согласилась, и в результате появилась пара пожилых влюбленных, ведущих себя, словно подростки, которые боятся до смерти, как бы им не влетело от родителей за то, что крутят в таком юном возрасте любовь. Он катал ее на старом сером «олдсмобиле» и за город, и в кинотеатры для автомобилистов[15], а иногда они сидели и пили скверный кофе в дешевых лавчонках, где едва ли встретишь знакомых.

Коринфянам понимала, что она его стыдится, что он тоже станет ее тайной, как ее работа, что он никогда не переступит порог ее дома. И она порядком злилась на него за этот стыд, который ей приходится из-за него испытывать. Иногда злость загоралась в ней и оттого, что он глядит на нее с обожанием, то и дело восхваляет ее красоту, манеры, голос. Но вспышки эти длились так недолго, что она ни разу не отказалась от посещения кинотеатра для автомобилистов, где во время сеанса являлась единственным объектом вожделения и плотской радости для одного из зрителей.

Прошло некоторое время, и Коринфянам заподозрила, что осмотрительность Портера продиктована не только почтением к ней (к ее положению в обществе и так далее), но также тем, что он и сам предпочитает оставаться в тени. Сперва она решила, что он женат. Он пытался разубедить ее, грустно улыбаясь, но ей казалось, что улыбается он лукаво, и ее подозрения все возрастали. Наконец, желая доказать ей правду и к тому же полежать с ней в настоящей постели, он пригласил ее к себе домой. Она решительно отказалась и несколько дней подряд отвергала его просьбу, пока он наконец не обвинил ее в том, что она его стыдится — кстати, это вполне соответствовало истине.

— Я стыжусь тебя? — переспросила Коринфянам и в изумлении широко открыла глаза (в неподдельном изумлении: ей никогда не приходило в голову, что он способен догадаться об этом обстоятельстве). — Если бы я тебя стыдилась, я не стала бы с тобой встречаться, тем более… так. — Она повела рукой, показывая на ряды автомобилей, скопившихся на площадке кинотеатра.

Портер погладил ее по щеке.

— Тогда в чем же дело? То, что ты мне говоришь не может быть одновременно и правдой, и неправдой.

— Я никогда не говорила тебе неправды. Я думала, мы оба понимаем… представляем себе… в чем проблема.

— Возможно, — сказал он. — Я тебя слушаю, Корри. — Он погладил ее по подбородку. — Расскажи, что за проблема?

— Да отец. Все дело только в нем… Он ведь такой…

— Какой?

Коринфянам пожала плечами.

— Сам знаешь какой. Отец не любит, чтобы мы знакомились с… разными людьми. Он очень строгий.

— И поэтому ты не можешь ко мне зайти?

— Не сердись. Где я буду жить, если он меня выгонит? Значит, мы должны скрываться. Пока не нужно ему ничего говорить. А когда? — подумала она. — Мне уже сорок четыре. Если ничего нельзя сказать даже сейчас, когда я так страшно седею и становится обвислой грудь, то когда же?

Портер задал тот же вопрос вслух:

— А когда же?

Она растерялась и не смогла ответить сразу. Сжала пальцами виски и сказала:

— Не знаю. Право, не знаю.

Этот жест был так фальшив и так под стать фальшивой позе высоконравственной девицы и послушной дочери, что она сразу же почувствовала себя ужасной дурой. В этой самой автомашине, где они столько себе позволяли и где еще пять минут назад с языка у нее срывались такие слова… она вдруг изящно прижимает к вискам пальцы и произносит голосом Майкл-Мэри, читающей стихи: «Я не знаю», — от такого поворота ей стало совестно, а Портеру, наверное, противно, потому что он перестал поглаживать ее щеку и положил руку на руль. Второй фильм лишь начинался, когда их «олдсмобиль» медленно двинулся между рядами по посыпанной гравием дорожке.

Ни он, ни она не произнесли ни слова, пока машина не влилась в поток городского транспорта. Было пол-одиннадцатого. Она сказала матери, что вернется очень поздно — нужно перепечатать рукопись мисс Грэм. «В такую жару?» — вот и все, что сказала Руфь.

Коринфянам сидела молча, ей было стыдно, но она не сразу осознала почему — лишь когда заметила, что они едут к автобусной остановке, возле которой он обычно высаживал ее, чтобы она явилась домой так, будто приехала автобусом. И тут вдруг словно молния сверкнула: она поняла, что встречаться с ней он больше не будет. И перед ее мысленным взором развернулась унылая вереница непрожитых дней, словно пыльный серый ковер в коридоре необставленного, пустого дома, сдающегося внаем.

— Ты везешь меня домой? — Она постаралась, чтобы он не заметил в ее голосе тревожных ноток, и это удалось ей, даже слишком — вопрос прозвучал высокомерно и беспечно.

Он кивнул и ответил:

— Мне не нужна девочка, играющая в куклы. Мне нужна женщина. Взрослая женщина нужна, такая, которая не боится папаши. Как я понял, Корри, ты не хочешь стать взрослой женщиной.

Она не мигая глядела сквозь ветровое стекло. Взрослая женщина? Кого она могла бы так назвать? Маму? Лину? Воспитательницу из Брин Мор? Майкл-Мэри? Тех дамочек, что ходят к матери в гости и едят «солнечный» торт? Что-то ни к одной из них это название не подходит. Она не знает взрослых женщин. Оказывается, все ее знакомые — девочки, играющие в куклы. Может, он имеет в виду тех женщин, которые ездят с ней в автобусе на работу? Горничных, не делающих: из своей профессии тайны? А может, тех черных женщин, что прогуливаются вечерами по улицам?

— Такой, как тетки из автобуса? Да, такая охотно пошла бы к тебе. Что же ты не подсунул кому- нибудь из них открытку? — Его слова задели ее за живое: ее сравнили — хуже, ей поставили в пример этих женщин, которых она презирала, полагая, что уж их-то она вправе презирать. — Такая рада была бы получить твою открытку. Просто счастлива, хотя… я и забыла — ведь они не умеют читать. Ей пришлось бы отнести открыточку домой, подождать день-другой до воскресенья и попросить проповедника, чтобы он прочел ее вслух. Правда, когда он прочтет ей стихи, эта тетка может не понять их смысла. Но не важно… она увидит над каждым словом цветы и завитушки и придет в восторг. И уж совсем неважно, что эти стихи — самое смехотворное, банальное и пошлое изделие коммерческой литературы. Тетка из автобуса ведь не способна распознать бездарность, даже если ткнуть ей прямо в нос, в жирную харю. Она обрадуется, будет хохотать, хлопать себя по жирным бедрам и поведет тебя прямо на кухню. Тут же и завтраком накормит. Только ты не станешь преподносить ей открытку за пятнадцать центов, верно? Ей незачем покупать даже такую идиотскую открытку — она же взрослая женщина, а за ними не нужно ухаживать. К такой можно