Пилат ушла. Она снова направилась в Виргинию. Но теперь она уже знала, как работают в артели, и все приглядывалась, искала еще такую же артель или женщин, которые скопом сопровождали мужей, нанятых на сезон куда-нибудь на стройку, на металлургический либо судостроительный завод. За те три года, что она пробыла в артели, Пилат часто видела этих женщин — погрузив пожитки в фургон, они направлялись в города и поселки, куда уже раньше сманили и переправили их мужей предприниматели, пользующиеся дешевой рабочей силой — чернокожими, готовыми взяться за любую работу, в том числе и за такую, когда непогода сулит простой. Предприниматели не привечали жен сезонников, не желая наплыва в свои города цветных переселенцев, но женщины не обращали на преграды внимания, а переехав, селились в заброшенных зданиях или там, где квартиры были подешевле, и шли в прислуги либо работницами на ферму. Впрочем, Пилат не искала себе постоянной работы в деревнях и городах, где скопилось много цветных. Обосновавшиеся — и притом неплохо — в мелких городках Среднего Запада негры обходились с ней недружелюбно. Женщинам не нравилось, что взрослая девушка не носит лифчика, о чем они и сообщали ей. Не одобряли ее и мужчины: они считали, что Пилат слишком велика, чтобы ходить в рванье, как их же собственные ребятишки. Кроме того, ей нужно было идти дальше.

В конце концов се прихватили с собой какие-то сборщики, которые возвращались на родину и останавливались на недельку-другую то здесь, то там — где подвернется работа. И снова она с кем-то переспала и снова была изгнана. Только сейчас все было не так, как в первый раз, когда ее вежливо, но твердо попросили удалиться и щедрой рукой выделили заработанную ею долю. Сейчас ее просто бросили, снялись с места, пока она ходила в город купить ниток. Вернувшись, она обнаружила лишь догорающий костер, мешочек с камешками и учебник географии, пристроенный среди веток на дереве. Даже ее оловянную кружку бывшие спутники унесли с собой.

У нее осталось шесть медных центов, пять камешков, учебник географии и две катушки толстых черных ниток, номер тридцать. Пилат смекнула, что ей надо сразу же решать: продолжать ли свой путь в Виргинию или искать работу в городке, где ей, возможно, придется носить ботинки. Она выбрала и то и другое — начала с последнего, чтобы стало возможным первое. С шестью пенсами, учебником, камешками и катушками побрела она обратно в город. Негритянки в этом городке работали главным образом в двух местах: в прачечной и в расположенной через дорогу гостинице, она же бордель. Пилат предпочла прачечную и, войдя туда, спросила у трех девушек, которые стирали, погрузив по локоть в воду руки:

— Можно мне сегодня здесь переночевать?

— Здесь не ночуют.

— Я знаю. Можно?

Девушки пожали плечами. На следующий день Пилат нанялась прачкой за десять центов в день. Она работала тут, она тут ела, спала тут и усердно копила десятицентовики. Руки, покрывшиеся мозолями за те годы, что она работала на уборке урожая, вскоре перестали быть грубыми — они размякли в мыльной воде. Но не успели ее руки загрубеть по-новому, как на суставах пальцев — ведь она целыми днями терла и выжимала белье — стала трескаться кожа и в корыто для полоскания натекла кровь. Целая партия простыней чуть не пропала, но товарки выручили Пилат: они тут же прополоскали простыни еще раз.

Однажды она увидела дымок паровоза над удаляющимся от города поездом.

— Куда он поехал? — спросила она.

— На Юг, — сказали ей.

— А сколько это стоит?

Девушки засмеялись. Это товарные поезда, объяснили они. Во всем составе только два пассажирских вагона, и цветных туда не пускают.

— Так как же цветным доехать до того места, куда им нужно?

— Вроде считается, цветным никуда ездить не нужно, — ответили прачки, — но, если уж кому понадобилось, тот едет в фургоне. Спроси в платной конюшне, когда поедет следующий фургон. Тамошние служащие всегда знают, когда кто-нибудь собирается в путь.

Она послушалась совета и к концу октября, как раз перед началом холодов, уже ехала в Западную Виргинию, расположенную, если верить ее учебнику географии, совсем недалеко. Добравшись до Виргинии, она вдруг сообразила, что не знает, в какой части штата ей разыскивать свою родню. Она никогда еще не видела такого множества негров, и ощущение покоя и тепла, которое охватило ее здесь, среди них, запомнилось ей на всю жизнь.

Пилат привыкла, отвечая, как ее зовут, говорить лишь имя, без фамилии. Ее фамилия всегда производила неблагоприятное впечатление. Здесь ей, однако, пришлось спрашивать, не знает ли кто людей по фамилии Помер. Ей хмуро отвечали: «Нет, мы про таких сроду не слыхали».

Работая прачкой в гостинице в Калпепере, штат Виргиния, Пилат узнала, что существует целая колония чернокожих фермеров, обосновавшихся на острове, неподалеку от берега. Колонисты занимались огородничеством, разводили коров, гнали виски, немного приторговывали табаком. Держались они особняком, но другие негры их уважали. Добраться до острова можно было только на лодке. И вот в один воскресный день Пилат уговорила паромщика после окончания работы отвезти ее туда на ялике.

— Чего тебе там нужно? — спросил он.

— Хочу подработать.

— Ничего у тебя не выйдет, — сказал лодочник.

— Почему?

— Очень уж не любят пускать к себе чужих те негры.

— Отвези меня. Я заплачу.

— Сколько?

— Пятак.

— Превеликий боже! Договорились. Я здесь буду в полдесятого.

Колония на острове состояла примерно из двадцати пяти или тридцати семей, и, когда Пилат объяснила, что работы она не боится, а ей просто не нравится жить в городе, где каждая семья существует как бы сама по себе, колонисты приняли ее к себе. Она проработала там три месяца: мотыжила землю, удила рыбу, пахала, сеяла и помогала на винокурне. Главная се забота, решила она, заключается в том, чтобы живот всегда был прикрыт. Она не ошиблась. Ей уже исполнилось шестнадцать, она завела дружка из местных и старалась каждый раз устроиться так, чтобы ее живот не оказался на свету. Она даже забеременела и, к величайшему недоумению колонисток, убежденных, что у них на острове проживают лучшие в мире женихи — чем иначе объяснить, что здесь заключают браки только с местными, — отказала своему дружку, мечтавшему, чтобы она стала его женой. Она боялась, что ей не удастся долго прятать свой изъян от мужа. А он, увидев ее удивительный живот, поступит так же, как все до сих пор поступали. Но хотя ее решение показалось им нелепым, никому и в голову не пришло предложить ей покинуть остров. Ее старались оберегать, и по мере того, как близился срок, ей подыскивали все более легкую работу и не позволяли работать подолгу. Когда родился ребеночек — девочка, — две повивальные бабки были настолько поглощены процессом появления на свет младенца, что совершенно не обратили внимания на живот матери.

Зато молодая мать прежде всего взглянула на ее животик и с облегчением обнаружила — пупок на месте. Вспомнив, каким образом она получила свое имя, Пилат по истечении положенных девяти дней попросила у одной из женщин Библию. Ей сказали, что на острове Библии нет, есть только сборник псалмов. А если кто захочет окрестить ребенка, тот должен съездить на материк.

— Вы можете назвать мне для девочки красивое имя из Библии? — спросила Пилат.

— Сколько угодно, — ответили ей женщины и тут же отбарабанили чуть ли не двадцать имен, из которых ей понравилось больше всего Ребекка; а сокращенно она звала девочку Реба.

Вскоре после рождения Ребы Пилат опять явился отец. Она страшно тосковала теперь в одиночестве. Отца ребенка не допускали к ней, пока роженица не окрепнет, и, бывало, целые часы тянулись в мраке и тоске, хотя перемежались радостными — когда просыпалась малышка. Отец сказал ей ясно как день: «Пой, пой», а немного позже заглянул в окно и сказал: «Нельзя же так просто бросить тело, а самим удрать».

Пилат ясно поняла, про что он сказал. Песни — а пела она превосходно — тотчас разогнали ее тоску. Она поняла также, что он велит ей возвратиться в Пенсильванию и унести останки того человека, которого они с Мейконом убили. (То обстоятельство, что сама она не нанесла ни одного удара, не имело ни малейшего значения. Брат убил, а она соучастница брата, потому что тогда он и она были одно целое.)