Дорога шла лесом.

— Есть замечательный молитва. Хочешь послушать?

— Почему бы и нет?

— Избавь меня от яда кобры, когтей тигра и мести афгана. Ты понимаешь молитва?

— Я заметил, вы никогда не ругаетесь.

— Верно. Советские бомбят наши дома, травят посевы, насилуют наших женщин, жгут наших детей, убивают наших животных, пытают наших молодых людей. Рассказывать, в Квархаи они повесили женщин за ноги на ветка деревьев и упражнялись колоть штыком. В провинции Логар, рассказывать, связали вместе стариков из деревня, бросили в грязь и давили танка. Каждый год мы воюем больше и больше. Каждый год все больший советский погибать. Мы заставим их пожалеть, что они пришли к нам. Они будут знать, что такое месть афгана. Может, ты нам помогай?

— Нет, — сказал Рэмбо. — С меня хватит войны. — Он старался выдержать испытующий взгляд Мусы. — Я здесь, чтобы найти моего друга.

— Что ж, ты не афган, — сказал Муса. — Как ты можешь понять афган?

К полудню они миновали еще один горный хребет и теперь вели своих испуганных лошадей вниз по узкой тропе, слева обрывающейся тесным ущельем, как полагал Рэмбо, глубиной не менее пяти тысяч футов. Камни от копыт лошадей с грохотом срывались вниз, падая в бушующий на дне ущелья поток. Рэмбо шел, взяв свою лошадь под уздцы. Он гладил ее морду и бормотал что-то ободряющее лошади- носильщику.

— Ты умеешь с лошадьми, — отметил Муса.

— Я вырос с ними. Мой дядя обучал лошадей для военных. Он научил меня обращаться с ними.

— Хорошо научил. Если на то воля Аллаха и ты спасешь твой друг, скажи дядя, он нам помог.

— Мой дядя умер два года назад.

— Жалко. Советские убили мой дядя позапрошлый месяц.

Тропа внезапно сделалась шире. Рэмбо не подал вида, что его потряс рассказ Мусы. Он молча шел за ним.

Тропа ушла в сторону от ущелья и теперь вела по склону, поросшему пихтовыми деревьями.

Муса прищурился, глядя на солнце, которое уже одолело три четверти своего небесного пути. Спешился, привязал лошадей, вытащил из притороченной к седлу сумки коврик и расстелил его на земле, скудно поросшей горной травой.

Рэмбо собрался было оставить Мусу одного.

— Ты не часто молишься? — окликнул его Муса.

— Я делаю это иначе, чем ты. Я погружаюсь в медитации. Я размышляю о страданиях и о том, как их можно избежать.

— Это глупо. Страдания избежать невозможно. Если ты страдаешь, значит на то воля Аллаха. На все воля Аллаха.

— На то, чтобы пришли русские, тоже воля Аллаха?

— Это испытаний мой народ. Если Аллах захочет, он заставит захватчик уйти. Но мы нужно доказать, что достойны воле Аллаха, поэтому мы должны сражаться.

— Аллах хотел, чтобы твой дядя погиб?

— На все воля Аллаха. Аллах разрешать мой дядя умереть, чтобы испытать меня. Как и ты, я много размышлять о страданиях. Но я не виню Аллаха. Я виню советские. Они убили мой дядя. Аллах разрешать им сделать это.

— Что-то слишком сложно.

— Нет. Все просто. Жизнь испытывать, достоин ты ее или нет.

Муса посмотрел на небо, сверился со стрелкой компаса, опустился на колени лицом на юго-запад, туда, где Саудовская Аравия и Мекка. Коснулся лбом коврика и стал громко молиться:

— Аллах-о-Акба. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет его пророк.

Рэмбо отошел в сторону.

Когда солнце стало клониться к горным вершинам, они достигли дна поросшего лесом ущелья, перешли неглубокий, ослепительно блестевший под солнцем ручей и оказались возле двери бревенчатой лачуги с низкой крышей. Из трубы шел дым. В загоне сзади лачуги стояло несколько изможденных дорогой лошадей. Лачуги подобного рода Рэмбо встречал в горах северной Аризоны. Мы пьем здесь чай, — пояснил Муса.

— Чай?

— Афган должен пить чай. Хороший традиция. Потом спать.

— Но у нас нет времени. Мы должны продолжить путь.

— Ночью? Мы сорвемся в ущелье. Полковник попал в беда, потому что проводник вел его ночью. Лучше пить чай.

Они отвели лошадей в загон, расседлали, сняли груз, расчесали, напоили и накормили. Животные раздували ноздри, с любопытством обнюхивая тех, с которыми очутились в одном загоне.

— Жди здесь, — велел Муса, переступая порог лачуги. Рэмбо слышал как он поприветствовал людей внутри, стал им что-то объяснять. До него долетал гул нескольких голосов.

Муса сделал ему жест войти.

Комната была еще ниже и меньше, чем казалось снаружи. Низкая коробка двенадцать на шестнадцать футов. С голыми стенами. Между старыми ковриками, на которых сидят люди, проглядывала земля. В убогом камине горели сосновые поленья, источая пахнущий смолой дымок.

У очага шестеро афганцев испытующе глядели на пришельцев. Пятерым из них около тридцати. Шестой стар, но еще бодр. Определенно их вождь. На всех, как и на Рэмбо, мешковатые штаны и длинные рубахи навыпуск. Макушки венчали характерные афганские головные уборы из обмотанного вокруг головы шарфа. На старике шерстяная фуфайка.

Не выпуская из рук пиал, они оценивающе разглядывали Рэмбо. Отвернувшись, заговорили между собой, негромко, но оживленно. Возле каждого лежали ленты с патронами и винтовки Энфилда устаревшего образца.

Рэмбо обратил внимание, что у одного из молодых парней лоб в пунцовых шрамах, у старика не хватает трех средних пальцев на левой руке.

Они не любят чужие, особенно неверные, — пояснил Муса. — Я сказал, ты не обычный неверный, тебе можно доверять, ты пришел убивать советские.

— Выручить полковника, — поправил Рэмбо.

— Я изменил правда, чтобы поручиться за тебя. Хорошо, что твой винтовка в сумке.

Рэмбо оставил все свое снаряжение возле стены.

— Они моджахеды, — сказал Муса, усаживаясь напротив афганцев. — Святые воины. Солдаты Аллаха. Все повстанцы называют себя моджахеды. — Он открыл свою переметную суму, собираясь заварить чай. — Они называются так потому, что ведут джихад, священный война, против советский. В нашей святой книге, Коране, Аллах позволяет сражаться только с двумя врагами: неверные и те, пускай они даже мусульмане, кто несправедливо выгоняет нас из наших дома. Советский не просто неверные. Они атеисты. Мерзость. Это настоящий священный война. Моджахеды дерутся с советской, идут в Пакистан за боеприпасами, снова возвращаются на война.