Борода, особенно в допетровской Руси, знаменовала собой довольство и важность, степенность и авторитет, свидетельствовала о родовитости и солидном положении в обществе. Недаром о боярах говорили, что они решают дела, «бралы свои в землю уставя». Борода, насмешливо утверждает Ломоносов, «глазам замена»:

Борода, таким образом, олицетворяет внешнюю, напускную, чаще всего мнимую значительность при полнейшем внутреннем ничтожестве:

Петр Первый настойчиво вводил брадобритие, прибегая иногда к насильственным мерам. Наконец, особым указом от 25 апреля 1722 года на всех, кто продолжал носить бороду, была наложена пеня, доходившая до пятидесяти рублей в год. Свободны от нее были только «пашенные» крестьяне и духовенство. [309]

Ношение бороды после Петра стало признаком консерватизма, слепой и упорной приверженности к старине. В семье Нарышкиных, в особом ларце на шелковой подушке, хранилась борода некоего «блаженного» старца Тимофея Архипыча, обретавшегося при дворе царицы Прасковьи и умершего в 1731 году. Старец, якобы уже после своей смерти, вручил эту бороду, явившись в «сонном видении», Настасье Нарышкиной — яростной противнице петровских новшеств.[310] С особенным фанатизмом восставали против брадобрития старообрядцы, считавшие бороду принадлежностью «ангельского облика», а утрату ее — грехом и соблазном. Старообрядцы-то и были главными плательщиками введенной Петром пошлины на ношение бород, или, как писал Ломоносов:

Духовенство ж могло красоваться пышными бородами совершенно безубыточно. В него-то главным образом и метит Ломоносов.

«Борода» — это показное благочестие и святошество, которое яростно защищает всё отжившее и ополчается против смелых завоеваний науки.

восклицает Ломоносов, обращаясь к «бороде», которая становится для него символом воинствующего невежества и ожесточенного фанатизма. Ломоносов не забывает и вопрос о множестве населенных миров, столь беспокоивший Синод, представляя дело так, что и на других «мирах» фанатики и невежды воюют с наукой: