Нешуточная тревога, также звучавшая в ее голосе, развеяла остатки моих сомнений. Я тоже забеспокоился.
— Да, это возможно… — пробормотал я.
Эта история спровоцировала самые опасные последствия. Я и сам замечал, что вокруг Москвы становится все неспокойнее.
— Значит, ты рассказала батюшке о настроениях Папы… Что же наш отец Алексей? Почему он так уверен, что маршалу нечего опасаться?
Альга едва уловимо двинула темными бровями, как будто засомневалась, пойму ли я ее.
— Я беспокоюсь за Папу, — объяснил я. — Но, главное, конечно, я беспокоюсь за нашего бравого маршала. А особенно, за его семейство — за боевую подругу Лидию и их сорванцов двойняшек Гаррика и Славика. Страшно подумать, если Папа…
— Вы знаете, Серж, — прервала меня Альга, — оказывается, что как раз из-за них, из-за этих «сорванцов» как вы говорите, все и произошло.
— Из-за Гаррика и Славика? Из-за детей?!
— Ну да, из-за детей, — кивнула девушка и пересказала мне разговор с о. Алексеем.
Открывались удивительные обстоятельства.
После того как она поделилась с батюшкой опасениями насчет зловещих настроений Папы и попросила по возможности повлиять на Папу, чтобы тот не на словах, а на деле отказался от мести, батюшка впал в долгую задумчивость. Затем принялся с необычной для него деликатностью и мягкостью расспрашивать Альгу о ее отношениях с Папой. Она рассказала все, что только что рассказала мне. Тогда батюшка сказал:
— Я со своей стороны конечно приму все меры. Снова приступлю к нему с самыми настойчивыми увещеваниями. Но, пожалуй, ты, дитя мое, сможешь сделать гораздо больше, воздействовать на Папу гораздо убедительнее…
— Каким это образом, батюшка? — спросила Альга.
Неужели он намекал на ее женские прелести? Нет, об этом не могло быть и речи.
— Это правильно, правильно! — горячо поддержала мужа попадья Марина, которая присутствовала при разговоре. — Это очень мудро!
— Цыц, матушка, не егози! — строго прикрикнул на нее о. Алексей и снова погрузился в задумчивость.
Потом сказал:
— Видно, придется согрешить, нарушить тайну исповеди. Впрочем это не совсем исповедь. Маршал приходил ко мне, я говорил с ним… — объяснил он, все еще находясь в большом сомнении.
— Помоги, батюшка! Я буду за тебя молиться, миленький! — снова не утерпела попадья. — Бог за доброе не осудит.
— Кто знает, матушка, — улыбнулся о. Алексей, нежно глядя на жену, — может быть, и не осудит. Во всяком случае я вижу, что Господь слишком добр к таким трещеткам, как ты…
После чего он рассказал им обеим о том, в чем признался ему маршал Сева.
Во-первых, маршал просил прощения совершенно искренне. Во-вторых, хотя и раскаялся, но все-таки не решился признаться Папе в истинных обстоятельствах произошедшего. Беднягу мучил жесточайший стыд. Дело в том, что маршал Сева даже не помышлял, чтобы требовать себе этого проклятого «генералиссимуса». Он был целиком поглощен ревностным исполнением своих обязанностей. В частности, принимал меры, чтобы в связи с переходным периодом по его ведомству не возникло никаких отказов: проводил одно важное совещание за другим, связывался с отдаленными военным округами и штабами, консультировался с заместителями и, наконец, анализируя поступающую информацию, готовил на следующий день соответствующий отчет Феде Голенищеву и Папе… Пока он буквально сбивался с ног от усердия, его отпрыски, двойняшки Гаррик и Славик, забрались в отцовский кабинет и, воспользовавшись его отсутствием, принялись развлекаться с служебной связью. Очевидно, им заранее были известны личный шифровальный код маршала, а также номера абонентов в сети спецсвязи. Они-то и отправили Папе и Феде Голенищеву известный вопиющий ультиматум, а затем, когда от Папы и Феди стали приходить недоуменные запросы, отвечали в резкой, грубой форме. В общем, когда ничего не подозревающий отец обнаружил в своем персональном компьютере копии возмутительных посланий (а также без труда выяснил их происхождение), его едва не хватил удар. Вдобавок, ошельмованному отцу доложили, что к нему собирается явиться сам Папа, который, как известно, еще толком не оправился от контузии и находился в довольно нестабильном психическом состоянии. Первой мыслью злополучного «генералиссимуса» было пустить себе пулю в лоб. Однако тревога за судьбы Отечества, а также беспокойство за близких, удержали его от отчаянного шага, и он сам рванулся навстречу Папе. Перед этим, правда, он успел хорошенько выдрать обоих маленьких негодяев и пригрозил, что немедленно сдаст их в самый суровый интернат. Ему было невыносимо стыдно признаваться, что всему виной его собственные детки, и, представ перед Папой, он принял вину на себя, объяснив все своим крайним переутомлением и даже временным затмением разума.
— Делай со мной что хочешь, — заявил поседевший в одночасье маршал. — Я приму отставку в любой форме! И вообще, готов искупить любой ценой… — И вложил в руку Папе пистолет с взведенным курком. Папа задумчиво повертел пистолет в руке, а затем, сняв с боевого взвода и аккуратно поставив на предохранитель, вернул маршалу.
— Выспись, Сева, — мрачно посоветовал он, — а там видно будет.
Альге Папа цинично признался, что по его мнению, дескать, для всех было бы славно, в том числе для маршальского семейства, если бы неуравновешенный солдафон, от которого и впредь можно ждать любых сюрпризов, ушел из жизни при каких-нибудь случайных, но вполне гуманных и достойных обстоятельствах. Так, чтобы и не ставить под удар общее дело и, учитывая прошлые заслуги маршала, чтобы его вдова и детишки были сполна обеспечены персональной пенсией и различными компенсациями.
— Что же посоветовал тебе отец Алексей? — спросил я, содрогаясь от услышанного, но стараясь уверить себя, что эта беда как-нибудь обойдет нас стороной.
— Он считает, что мне нужно рассказать обо всем Папе. Причем по секрету от маршала. Объяснить, пока не поздно, как все было на самом деле. Рассказать об этом детском «баловстве» и о намерении маршала определить детей в Пансион, который Папа как раз решил завести в Деревне. Это должно особенно понравится Папе. И он, конечно, смягчится.
Я подумал, что это весьма логично.
Кстати, о детском Пансионе в Деревне. Несмотря на то, что с кончиной престарелого правителя наступила горячая пора, Пансион не был забыт, и своего распоряжения о его организации Папа не отменял. Напротив, и в траурную неделю в связи с похоронами правителя и когда приходил в себя после покушения, он следил за его исполнением. Переоборудование строений под новые нужды шло полным ходом — четко и аккуратно, как это у нас умеют, если Папа того потребует. Огорчать-то его никому не хотелось… Между прочим дядя Володя уже несколько раз приставал ко мне с тем, чтобы я согласился исполнять должность проектировщика и прораба. Но мне это было совершенно неинтересно.
Каникулы в городском колледже, где учились наши дети, подходили к концу и Папа распорядился, чтобы к началу учебы необходимые приготовления в Деревне были закончены, и занятия начались в срок… Было одно обстоятельство, огорчавшее Папу. Никто из наших не спешил разделить идею о помещении детей на постоянное жительство в Деревню. Лишь о. Алексей, который и прежде тяготился тем, что его чада вынуждены жить среди городской скверны и разврата, сразу распорядился отослать детишек на природу, не взирая на стенания своей матушки попадьи. Оно и дешевле выйдет, полагал он. Колебались супруги Толя и Анжелика Головины. Толстушке Анжелике, муж которой сутками пропадал на службе, в общем-то было бы даже удобнее, да и спокойнее, жить в Деревне рядом со своим Алешей. Но пока и она не решалась. Остальные под различными благовидными предлогами и вовсе отказывались. Что касается меня, то я решительно возражал, чтобы отпускать Александра от себя. Наташа, кстати, была за Пансион, что и
