выразить своих верноподданнических чувств, — что, мягко говоря, явно не соответствовало действительности и было, конечно, даже не преувеличением, а грубой ложью.
Увы, энтузиазма по прежнему не прибавлялось, хотя и раздались отдельные возгласы, выражавшие одобрение позиции лидера, а также полную готовность следовать за ним в светлое будущее. Возгласы эти раздавались, главным образом, со стороны натурализовавшихся почетных бандитов из местных органов самоуправления.
— Как бы там ни было, уважаемые, — с усмешкой сказал Петрушка, обращаясь к тем, у кого на лицах были написаны страх и малодушие, — направить дирижабль за пределы Москвы невозможно — чисто технически. Где гарантия, что какой-нибудь хулиган или псих не выпустит по нам с земли ракету?
— А как же вертолетный эскорт? — робко напомнили малодушные. — А как же доблестные вооруженные силы?
— Во первых, вертолетному полку поставлена задача охранять Москву, и вертолеты должны экономить топливо, а во вторых… во вторых, вам и знать не обязательно! — ухмыльнувшись, отрезал он. — Положитесь на профессионалов!
Пассажиры принялись шептаться, а Петрушка неожиданно прибег к авторитету о. Алексея. Он уже несколько раз что то горячо шептал священнику. Все знали, что он был представитель патриарха, видимо, любимец и, может быть, даже духовный восприемник. Старый владыка почти не вставал с одра болезни, и с некоторых пор наш о. Алексей стал его во всем заменять. Известны были также главные темы их бесед: беспокойство владыки относительно судеб столицы и Москвы, постоянная забота о том, чтобы они — два сердца России, где столь возможны всяческие искушения и напасти, — не остались, упаси Боже, без светлого и охранительного духовного водительства.
Наконец, Петрушке удалось убедить о. Алексея выступить перед избранной публикой, и низким, словно густеющий мед, баском наш батюшка сообщил, что беспокоиться действительно не о чем. Вот и монахи могут подтвердить. Якобы где то в отшельнических кельях, в глубоких иноческих катакомбах были исчислены все сорок уровней бытия — прошедшего, настоящего и будущего. И показали эти исчисления, что не подошел еще срок и что нескончаемыми и горячими молитвами неких праведников, как несокрушимым щитом, столица укрыта от разорения.
— Даст Бог, все обойдется, милые мои, — улыбнулся о. Алексей. — Только верьте и веры твердой своей не теряйте.
— А на душе то неспокойно, батюшка! — послышались малодушные женские голоса.
— Не сидеть же сложа руки, когда кругом такое творится! — присоединился к ним мужской ропот.
Петрушка снова что то зашептал о. Алексею.
— Конечно, — радостно улыбаясь, закивал о. Алексей, — конечно! Мы с вам, дорогие мои, и не будет сидеть сложа руки. А давайте ка вот что… Завтра же поутру соберемся, вооружимся святой силой наших великих чудотворных икон и всем миром устроим вокруг Москвы крестный ход. Всем миром помолимся! Помолимся так горячо, что черная туча сокроется, словно ее и не было.
Как ни странно, но подобные доводы и предложения возымели на именитых пассажиров дирижабля самое благоприятное и ободряющее действие. Не то чтобы наступило успокоение, но атмосфера несколько разрядилась. По крайней мере дискуссия не переросла в склоку с взаимными обвинениями и эксцессами, вызванными паникой, — так, чтобы потребовалось вмешательство охраны.
Петрушка пустил по рукам листки, где все желающие могли записаться на участие в очередном мероприятии — крестном ходе вокруг Москвы, поскольку потребуются специальные пропуска, соответствующие меры безопасности и т. д. Я, на всякий случай, конечно, тоже записался.
Через некоторое время Федя Голенищев снова занял свое место. Он счел необходимым еще раз объяснить свою позицию и обратился к публике терпеливо и по родственному тепло.
— Сейчас мы посадим дирижабль туда, откуда он взлетел, — твердо заявил Федя, но потом с презрительным оттенком прибавил: — Конечно, все желающие смогут немедленно покинуть Москву по специальным эвакуационным тоннелям, которые будут разблокированы в любой момент как только это понадобиться… Лично я ни за что не покину Москвы!
Сделав это заявление, Федя Голенищев надел очки и углубился в какие то бумаги. Должно быть, демонстративно. А впрочем, ему действительно было о чем поразмыслить.
Дирижабль, сделавший несколько кругов над Москвой, вновь стал снижаться к Шатровому Дворцу. Маневрирование, по причине гигантских размеров «летающего острова», происходило чрезвычайно медленно, и еще в течении часа пассажиры могли любоваться панорамой как при помощи биноклей, так и невооруженным глазом.
Хотя и я не относился к числу малодушных, но сразу после посадки сел в один из микроавтобусов, отправляющихся из Москвы по эвакуационному тоннелю, чтобы выехать в Город. Я намеревался вернуться в Москву, как только побываю дома. Нужно же было посмотреть, как там мои, все ли в порядке… Впрочем, энтузиастов, которые решили остаться на празднике в Москве, тоже оказалось предостаточно. Я обратил внимание, что число гостей как будто даже возросло. Правда, публика все больше становилась какой то подозрительно пестрой.
Микроавтобус, находившийся в составе колонны, которая с предельной скоростью вылетела из тоннеля на изрядном удалении от Москвы, буквально на две секунды притормозил, чтобы я мог «под свою ответственность» выскочить из него, и пустился вдогонку за колонной, которая направлялась в Деревню. Пришлось добираться до дома пешком и окружным путем.
Город, конечно, выглядел мрачнее и запущеннее обыкновенного, однако особо апокалиптических примет не наблюдалось. Повсюду стояли армейские патрули, те же самые румяные мальчики с пшеничными бровками. Во многих дворах размещались бивуаки — ряды грузовиков, полных солдат, и даже полевые кухни, в которых готовилось что то аппетитное. В других дворах десятки, сотни небритых, землистых лиц с воспаленными глазами. Странные люди, не издавая ни звука, сидели скорчившись, не шевелясь на скамейках, а то и прямо на земле. Возможно, это были те самые пришельцы, ходоки, о которых рассказывал Петрушка. Если это было ожидание чего то, то это было страшноватое ожидание. Впрочем, в центре Города сохранялось относительное спокойствие.
В нашем дворе я тоже обнаружил этих людей. Они сидели сбившись тесной кучей на детской площадке. Сто человек, может, двести. Редкие прохожие напряженно пробегали мимо, чтобы поспешно юркнуть в подъезд. Под аркой дома, выходящей на набережную Москва реки, и на самой набережной были расставлены в два ряда невысокие проволочные заграждения, а также аккуратные и тяжелые противотанковые «ежи». За проволокой дежурила густая цепь спецназовцев в полной экипировке — в бронежилетах, шлемах, с легкими автоматами, газовыми ружьями и резиновыми палками.
Широкий мост через Москва реку уже был совершенно отчищен от толпы и лотков. Кое где валялись коробки из под закусок и напитков, и ветер гонял листовки. Несколько солдат часовых слонялись вдоль и поперек пустого моста. Тут же припарковались два бронетранспортера и три танка. По видимому, это было что то вроде «нейтральной полосы» или «мертвой зоны». Сразу за «нейтралкой» была устроена еще одна двойная линия заграждений из колючей проволоки и «ежей» со шлагбаумами, опутанных той же колючкой. Вдоль заграждения (как бы в виде третьей линии) было расставлены вплотную друг к другу танки, тяжелые грузовики и бэтээры… С набережной было видно, что за Москва рекой — там, где начиналась Треугольная площадь и непосредственно под стенами Москвы около центрального терминала медленно бурлили огромные толпы народа, теперь уже отсеченного от остального пространства, как я уже сказал, «нейтральной полосой». Что происходило сейчас там, за Москва рекой, — Бог ведает. Может быть, продолжение праздничного народного гулянья, может быть, массовое побоище. А может быть, то и другое разом. Доносившийся из за Москва реки шум был самого неопределенного свойства.
Я нарочно обошел наш дом кругом, чтобы получше все рассмотреть. Никто не обращал на меня никакого внимания. Ради любопытства я попытался было сунуться на мост со своим сертификатом почетного гражданина Москвы и временным пропуском, но и соваться то, собственно, оказалось некуда. Проход был наглухо перекрыт, а дежурившие за колючкой солдаты смотрели на меня так, словно я говорил на каком то совершенно незнакомом им языке. Перелезать же через заграждение я, естественно, не рискнул. Все это не то чтобы вызывало у меня сильную тревогу, но чтобы успокаивали — тоже сказать нельзя.
Солнце начинало густо золотиться, краснеть и, тяжелея, клониться к закату. Москва за рекой сияла в
