или, лучше сказать, отчаянную сечу между русскими и персами. Воины преследовали друг друга с неслыханным ожесточением; поселяне спасались бегством; земля устлана была трупами. Вдруг произошёл новый взрыв, гораздо сильнейший всех прежних. Деревенский скот, испугавшись треску, разломал заборы и разбежался во все стороны с визгом и дикою стремительностью: часть его вторгнулась между сражающихся и довершила суматоху, произведённую взрывом. Персы начали отступать. Я метался в разные стороны, совершенно как бешеный, не зная, что делать и куда бежать: мне казалось, что везде слышу вопль прелестной моей подруги, и нигде её не видел. Бегая босиком, в одной рубахе, я жестоко изранил ноги свои кремнями и острыми обломками; наконец лишился сил в исступлении и повалился на пол, как мёртвый.

По восхождении солнца я с большим трудом приплёлся к деревне, которая представляла тогда одну огромную груду развалин, покрытую обезглавленными трупами. Поселяне мало-помалу начали собираться и рассказывали друг другу, что кто видел и слышал. Мы кое-как сведали, что этим изменническим ночным нападением на горстку беззащитного неприятеля сардар хотел открыть военные действия. Благодетель наш, капитан, лишь только выскочил из комнаты, тотчас пал жертвою коварного набегу, и один перс отсёк его голову. Русские солдаты мгновенно соединились под предводительством его наиба, или поручика, и противопоставляли мужественный отпор врагу, ударившему на них превосходными силами, пока один из них, благородно жертвуя собою, не зажёг ящика с порохом. Тогда русские, потеряв около тридцати человек убитыми, отступили в порядке, отстреливаясь беспрерывною пальбой, и персы, поражённые внезапным взрывом ящика, не смели ни преследовать их, ни дожидаться рассвету на поле сражения. Я льстил себя мыслию, что Мариям ушла в горы вместе с прочими; но многие очевидцы, в том числе и мать моя, вывели меня из заблуждения: они были свидетелями, как один персидский всадник ускакал с нею в самом начале битвы. Я зарыдал, как дитя; но бедствие свершилось – оно было безвозвратно, – и я смирился перед волею провидения, хотя ничто не могло изгладить из моей души памяти невинной, обожаемой подруги.

Я оставался несколько дней дома, для излечения ног и пособия родителям очистить и исправить бедное жилище наше, заваленное щебнем и ограбленное друзьями. Но я твёрдо решился искать везде Мариям, хотя бы мне стоило это жизни и свободы. По моим соображениям, она нигде более не могла находиться, как в Эривани, где гнусный её похититель, вероятно, будет стараться продать её на базаре. Итак, лишь только дозволило мне здоровье, я собрал своё оружие и скорыми шагами пошёл в ту сторону, пробираясь ближайшим путём, через горы и ущелия.

В одной долине, недалеко от Аберана, повстречался я с двумя конными ратниками, которые меня остановили и начали расспрашивать, откуда я, куда иду и зачем? Я объяснил им откровенно обо всём, что со мной случилось, и, по их ответам, должен был думать, что моя несчастная, чистая как золото, супруга досталась в руки грозному и развратному тирану. Негодование овладело мною, и я стал горько роптать на их военачальника, который, вопреки всем законам, потворствует разбою и присваивает себе чужую жену:

– Вы, мусульмане, не ставите женщин ни в фальшивую полушку. Наконец, мы люди, а не собаки! Хотя мы и армяне, но всё те же создания аллаховы и подданные одного шаха.

Ратники захохотали и с жестокою насмешкою отвечали мне, что если я ищу женщины, которая однажды попалась в гарем сардара, то лучше бы я пошёл стрелять лисиц в небе.

Меня не устрашил такой бессовестный ответ, и, полагаясь на провидение, которое не оставит меня в этом святом деле без своей небесной защиты, я направил шаги свои к Аберану, где сардар стоял тогда лагерем. Стан гремел ещё славою блистательной победы, одержанной над неприятелем в нашей деревне. Головы тридцати несчастных русских сложены были в несколько груд перед палаткою сардара. Он в то время велел солить их, в предположении представить шаху, который никогда не поверит известию о победе, пока не увидит голов. Но вскоре затем прискакал курьер с русской границы с донесением, что неприятель, узнав о ночном нападении на Гевмишлю, двинулся вперёд так быстро, что, без сомнения, лагерь будет атакован ещё до наступления ночи. Я знал, что донесение было ложное, потому что русские не трогались с места и тем менее были в состоянии поспеть от границы к Аберану вслед за курьером; за всем тем оно произвело над сардаром и его ратью удивительное действие. Торжество мгновенно превратилось в уныние, и зрелище, представившееся моим взорам, превосходит пределы воображения. Сардар отдал приказ немедленно снять лагерь и отступить к Эривани. Палатки падали, лошади нагружались – крик, визг, беготня, – лошади и верблюды, люди и пушки – всё вдруг пришло в движение, или, лучше, в беспорядок, и часа через два лагерь исчез из Аберана.

Я также потянулся за ними, надеясь, что в замешательстве узнаю что-нибудь подробнее о судьбе Мариям. И действительно, я узнал с достоверностью, что она находится в Эривани, в гареме сардара. Прибыв в этот город, я стал у мосту, построенного в три арки над рекою Зенги, проливающею чистые струи свои по скалистому руслу, с шумом и пеною. На чёрном, крутом утёсе, образующем горный её берег, возвышается дворец правителей области. Тут обыкновенно, в угловой комнате, сидит сардар у большого открытого окна и забавляется видом проходящих и дикой наружностью места. Далее, на той же поверхности здания, видны окна его гарема, закрытые деревянными решётками, сквозь которые жёны его нередко имеют случай смотреть украдкою на мост. «Ах! Если бы Мариям могла здесь меня приметить! – подумал я, вздыхая из глубины сердца. – Но к чему ведёт это? Она не в силах броситься ко мне с такой высоты, где одна только растущая под окнами ива была бы в состоянии остановить её падение! Увидев меня, она только напрасно будет мучить себя беспокойством». Я хотел удалиться, но любовь приковала ноги мои к каменной почве, на которой опиралась мрачная обитель возлюбленной. Я остался на месте, и, пока войска проходили, никто не обращал на меня внимания, в том предположении, что я мог принадлежать к числу лагерных служителей. Но когда мост очистился, я почувствовал опасность моего положения и укрылся в городе. Вечером опять прошёл я несколько раз по мосту, и таким образом две недели сряду являлся на нём, по крайней мере, раза по три в день, расхаживая взад и вперёд, но тщательно остерегаясь возбудить подозрение в проходящих. Наконец, в один вечер, приметил я, что решётка окна над ивою внезапно отворилась, и женщина в белом платье, казалось, приветствовала меня знаками. Сердце сильно во мне забилось: я протянул к ней руки – она отвечала тем же. Я, не теряя времени, побежал кругом противоположного берегу, прошёл вброд реку, взобрался на утёс и ползком подкрался под иву. Это была она: я узнал ангельское лицо моей жены и почти различал в её взорах прекрасную душу её. Мы долго смотрели друг на друга, хотели сказать слово, но не смели. Она неоднократно протягивала ко мне руки, как будто с намерением броситься ко мне с такой неслыханной высоты, и я каждый раз чуть не вскрикивал от ужасу. Вдруг она закрыла решётку. Я не знал, что думать и на что решиться, – должен ли я дожидаться или же никогда не увижу её более? Кругом господствовали мрак и тишина; я был в совершенном отчаянии. Но решётка опять открылась, и она появилась в окне в жесточайшем волнении духа. Я нетерпеливо вслушивался, не скажет ли она мне чего- нибудь, как вдруг – смотрю! – она уже летит на воздухе. Я затрепетал. Она упала на иву, с распростёртыми руками, и ветки начали ломаться с треском. Любовь, радость и опасность сообщили мне удивительную силу. Я снял её с дерева и понёс за обрушившуюся каменную стену, где она несколько собралась с чувствами. Она жестоко ушиблась, изранила себе тело во многих местах и с трудом могла следовать со мною. Лишь только мы вышли за город, она лишилась и последних сил. С тех пор я нёс её на руках. Я хотел углубиться в горы; но, чтобы пройти реку Аждарак, должен был искать мосту в этой деревне, и мы прибыли сюда ближайшим путём, через лощины и овраги. Мы отдыхали у мосту, когда услышали топот приближающихся всадников, и поспешно удалились в развалины, где вы нас и открыли. Вот моя история. Клянусь пречистою, что я тут не солгал ни слова. Мы в ваших руках, ага! Мы люди несчастные, беззащитные, и вы легко можете нас погубить. Но, если вы любите мать, которая носила вас под своим сердцем, то будьте милосерды и отпустите нас на родину. Мы, всею семьёю, будем вашими богомольцами.

Он облился слезами и с жаром поцеловал мою руку. Я был растроган и изумлён его приключением. Меня также лишил любовницы могущественный соперник! И мы вздохнули оба вместе.