кроликов, пауков, неядовитых змей. Я как-то подсунула ей игрушечного тарантула — так она такой крик подняла! Не могла дотронуться до него, даже когда убедилась, что он резиновый. А если возьмет в руки эту птичку, то уж точно упадет в обморок. Между тем бедному созданию оставалось жить минут двадцать, от силы — полчаса.

Я выдвинула ящик своего письменного стола, достала из него коробку из-под обуви, в которой храню три письма от матери, присланные через госпожу Като. И, спрятав письма в ящик, с коробкой в руках быстро сбежала вниз.

Кейко стояла на крыльце. Мы переглянулись, но ничего друг другу не сказали. Когда я подбежала к кустам, растущим вдоль забора, птичка села на нижнюю ветку, но, вцепившись в нее одной лапкой, потеряла равновесие и перевернулась вверх грудкой. Хохолок у птички — коричневый, а головка и горлышко — черные. Порода мне знакома — японский свиристель. В конце зимы и весной мы с матерью часто видели в саду их стаи. Свиристели носились прямо над нашими головами и склевывали на лету все, что попадалось: почки, лепестки цветов и молодые листья.

Птица прыгала по земле на одной ноге, а другую то поджимала под себя, то разгибала. Она судорожно махала крыльями, пытаясь в очередной раз взлететь, и еле слышно попискивала. Я приблизилась к ней метров на пять, но она, казалось, не замечала меня. Крадучись, я подбиралась к ней все ближе и ближе. «А не цапнет ли?» — промелькнула глупая мысль. Я тут же одернула себя: «жалкая трусиха!» Свиристель — не больше моей ладони, и, даже если клюнет изо всех сил, больно не будет.

Сделав глубокий вдох, я быстро наклонилась. Все — попалась! Я держу пленницу в левой руке, обхватив ее крылья. Птичка вертит головой и отчаянно пищит. Я подношу к ее клюву указательный палец. Она тут же хватает его — ничуть не больно. Надо рассмотреть ее получше. Вот черные отметины, а вот — красные. Сердце птички бешено колотится под моими пальцами. Вообще-то ни переломов, ни порезов, ни крови не видно. Значит, не умрет. По крайней мере, сейчас. Я чувствую, как мое сердце тоже начинает биться чаше. «Маленькие птички — существа нежные. Чуть что — и они подыхают», успокаивал меня отец, когда я горевала о погибших по его вине канарейках. Моя птица продолжает пронзительно пищать. Кажется, она хочет сказать мне: «Поторопись! Время не ждет!» Действительно, нужно поторапливаться. Запихиваю бедолагу в коробку и мчусь через двор. Кейко удивленно уставилась на меня, но сейчас мне не до нее.

Птица истошно вопит. Ее крылья бьются о картонные стены коробки.

— Не волнуйся, я хочу тебе помочь, — успокаиваю я пленницу. — Сейчас найдем кого-нибудь, кто тебя осмотрит.

Я осторожно обошла наш дом. Бабушка по-прежнему играет на сямисэне, но теперь игра сопровождается пением. Скорее даже не пением, а кваканием — такой уж у бабушки голос. Вполне в духе наших национальных музыкальных традиций.

Отец в Хиросиме. Там находится филиал его страховой компании (головной офис — в Кобе). В последнее время он зачастил в Хиросиму. Ездит туда даже по выходным, и мы с бабушкой знаем почему. В Хиросиме живет его подружка Томико Хаяши. Ее квартира расположена над баром, которым она владеет. Папаша там прочно обосновался. Мать уехала, я под присмотром бабушки — теперь он волен делать, что хочет. Однако бабушка, как и мать, держит язык за зубами. Про отцовские шашни — ни слова. Она предпочитает пилить меня или срывать зло на сямисэне.

Если бы бабушка знала, чем я сейчас занята, она бы пришла в бешенство. «Эти твари, — сказала бы она, — разносят блох. И болезни от них всякие. Не трогай эту проклятую птицу. Пусть сдохнет». У себя в доме в Токио она ставит мышеловки. Устройство у них такое, что мышь не гибнет, а просто оказывается в ловушке. Затем бабушка топит мышь в ведре и выбрасывает ее в мусорный контейнер. Когда я гостила у бабушки, я каждое утро проверяла эти проклятые мышеловки и выпускала мышей на свободу. Они исчезали в траве или под камнями и, наверное, благодарили меня. Хорошо, что в нашем доме мышей нет, а то бы бабушка и здесь зверствовала. Утопить живое существо ей легче, чем выбросить на помойку создание мертвое, с перебитой шеей.

Я прибавила шагу. Теперь понятно, куда идти. Примерно в километре от нашего дома живет женщина-ветеринар, лечащая птиц. О ней часто пишут в газетах. Она спасает птенцов, выпавших из гнезда. Если верить газетчикам, эта целительница — старая дева и единственная дочь довольно состоятельных родителей. Я ее никогда не видела, но иногда мы с матерью, направляясь на прогулку в лес, проходили мимо ее клиники.

И вот я оказалась перед черными железными воротами. Наверху — вывеска: «Ветеринарная лечебница Мидзутани и приют для диких птиц». За воротами — двухэтажный дом, чуть побольше нашего. Белая штукатурка, розовая черепица. На каждом окне висят кормушки для птиц.

Я нажала на кнопку звонка — никто не появился. Может, доктор в отъезде? Сегодня ведь суббота. Мой свиристель притих, наверное, устал. Звоню снова и снова.

— Вы ко мне? — улыбаясь, спросила изящная женщина, внезапно возникшая непонятно откуда. На ней белая блузка и голубые джинсы. Короткая стрижка. Большие карие глаза, прямой нос. В ушах — массивные серебряные серьги. — Так вы ко мне?

— Да нет. Я к доктору Мидзутани.

Женщина засмеялась, откинув голову. Серьги в форме попугайчиков весело задергались.

— Значит, по-вашему, я не могу быть доктором Мидзутани? — с иронией спросила она.

Я изумленно уставилась на нее. Эта молодая женщина ничуть не похожа на старую деву, а тем более на врача. Скорее — студентка колледжа, хотя, может быть, чуть старше. Начитавшись о ней в газетах, я представляла ее себе иначе: толстая коротышка лет сорока пяти или пятидесяти, в строгом коричневом костюме. В общем, типа учительниц в нашей школе. А тут — молодая особа, лет ей двадцать восемь, максимум — тридцать, стройная, длинноногая, хорошенькая.

— Так чем я могу вам помочь? — с улыбкой поинтересовалась она, приподняв левую бровь.

Чувствуя себя полной идиоткой, я сунула ей картонку из-под обуви.

— Вот — нашла птицу, это японский свиристель. У него что-то с лапкой.

Доктор Мидзутани взяла коробку. Пальцы у нее длинные, ногти коротко острижены и маникюра нет. Серебряное кольцо, но не на том пальце, на котором носят обручальные кольца.

— Заходите, осмотрим ее.

Следом за ней я прошла в заднюю комнату: полки, уставленные бутылками и склянками, две большие раковины, длинный стол. Доктор включила яркую лампу.

— Не вылетит птичка?

— Может, и вылетит. Крылья у нее целы, с лапкой что-то. Она не удерживалась на ветке, — сказала я и добавила: — Я живу недалеко, внизу у холма.

Доктор открыла коробку и внимательно осмотрела птицу. Свиристель, слабо попискивая, сжал поврежденную лапку. Доктор осторожно раздвинула коготки.

— Вот, видите? Левая лапка распухла и покраснела, между коготками — порез, а один коготок оторван.

Я удрученно кивнула.

— Может, за проволоку зацепился? — предположила доктор.

Проволочных заборов в нашей округе хватает. Вполне возможно, птица зацепилась именно за тот, что отделяет наш дворик от дворика Ямасаки.

— Выживет? — спросила я.

— Надеюсь.

Ветеринар смочила в воде кусочек ваты и протерла рану на лапке птицы.

— Ничего страшного. Наверное, заживет.

— А если нет?

Доктор еще раз осмотрела птицу.

— В вашем юном возрасте нельзя быть такой пессимисткой.

— Мне уже пятнадцать!

Доктор подняла брови, словно хотела сказать: ну что это за возраст!

— Птицы могут жить и с одной ногой. Вам, может, доводилось видеть голубей с отмороженными когтями? Ничего, как-то обходятся. Конечно, вашу птичку жалко, но порез у нее не страшный. Лишь бы не