Впоследствии профсоюзы продолжили проводить демонстрации «за право на труд», протестуя против снижения государственных затрат на социальные нужды и против растущей безработицы. От нее страдали не только традиционно уязвимые районы, такие, как Шотландия, Мерсисайд и северо-восток, но и прежде благополучные графства на западе Центральной Англии, где безработица охватила более 20% населения. Навсегда закрылись огромные сталелитейные предприятия – «Консетт», «Корби», а позднее и «Рейвенскрейг». Качество жизни ухудшалось из-за того, что государство все меньше расходовало на здравоохранение, образование (в том числе и на университеты), а также на поддержку искусства и охрану окружающей среды. Теперь Британия представляла собой классический пример кейнсианской «стагфляции» – промышленного спада и высокой инфляции одновременно.
Семидесятые годы стали свидетелями того, как экономические неурядицы оказывают дестабилизирующее воздействие на общество. Обострились уже существующие социальные, общинные и этнические проблемы. Особенно тяжелая ситуация складывалась в Северной Ирландии, где и без того глубоко укоренившаяся межнациональная и религиозная вражда между католиками и протестантами усугубилась из-за самых высоких показателей безработицы во всем Соединенном Королевстве. В течение 70 -х положение в Северной Ирландии становилось все напряженнее. Движение за гражданские права добилось успеха, в результате чего господствующее положение старых юнионистов оказалось потесненным. Стормонт, автономный парламент Северной Ирландии, завершил свое существование в 1972 г., и Вестминстер ввел прямое правление из Лондона. ИРА возобновила насильственные действия, а параллельно зазвучали агрессивные демагогические речи преподобного Яна Пейсли против католицизма.
Ликвидация Стормонта отнюдь не способствовала установлению мира между общинами католиков и протестантов. Дороги постоянно патрулировались войсками. На южной границе между Ольстером и Ирландской Республикой, откуда ИРА получала деньги и оружие, происходили постоянные инциденты. В конце концов насилие, которое до того ограничивалось территорией Северной Ирландии, распространилось и на другой берег моря в виде взрывов бомб в английских городах и даже покушений на политических деятелей. Один из родственников королевы – известный государственный деятель и адмирал лорд Маунтбеттен погиб на своей яхте в результате взрыва бомбы, подложенной ИРА.
Впервые с 1922 г. была сделана попытка предоставить правительству в Дублине возможность напрямую принять участие в делах Северной Ирландии. Между британским премьер-министром Маргарет Тэтчер и ирландским премьером правительства партии Фине Гэл, Гарретом Фицджеральдом, в ноябре 1985 г. в Хиллсборо было подписано англо-ирландское соглашение. Это привело к бурным протестам со стороны юнионистов Ольстера, которые начали бойкотировать решения Вестминстера. До настоящего всеирландского единства на этом несчастном острове было еще очень далеко. Вековая межнациональная междоусобица продолжалась. Оружие одинаково свободно было доступно и протестантам, и католикам. Постоянные террористические акты ИРА, среди которых был даже обстрел из миномета резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит в феврале 1991 г., довели до сознания общественности серьезность положения.
В других точках напряженности страсти не так кипели, но они тоже доставляли беспокойство. Шотландские и валлийские националисты продолжали выступления, но при этом придерживались конституционных форм. После того как в 1979 г. процесс передачи части полномочий Парламента местному органу («деволюция») провалился, кельтский национализм, казалось, отступил, но политический и культурный конфликт в Уэльсе продолжался. Валлийский язык по-прежнему находил страстных защитников, причем особенно яростные из них грозили прибегнуть в качестве протеста к голодовке вплоть до смерти. В Уэльсе местные жители иногда сжигали деревенские коттеджи, принадлежавшие англичанам. В Шотландии сторонники деволюции продолжали борьбу, которая подогревалась экономическим спадом, характерным для 80-х годов. Однако Уэльс и Шотландия оставались мирными сообществами, значительно меньше терзаемыми националистическими муками, чем их кельтские собратья за Ирландским морем.
Большую тревогу вызывали волнения среди чернокожего населения, живущего по большей части в своеобразных гетто – бедных районах больших городов. Время от времени беспорядки происходили в лондонском районе Ноттинг-Хилл и в районе Сен-Пол в Бристоле. Летом 1981 г. даже показалось, что в Британии повторяются ужасы расовых волнений Америки: беспорядки, чинимые чернокожей молодежью в районе Ливерпуля – Токстете и в Брикстоне в Южном Лондоне, длились довольно долго, причем эти события постоянно показывали по телевидению, что способствовало их раздуванию. Еще одна вспышка насилия произошла в Северном Лондоне, в районе Тоттенхем, где чернокожая молодежь убила полицейского. Недоверие, существовавшее между иммигрантами и полицейскими, было одной из причин этих событий. На фоне безработицы, особенно острой среди чернокожей молодежи и при весьма распространенной, хотя и неофициальной дискриминации на работе, при найме жилья и при предоставлении социальной помощи, межрасовые отношения становились причиной для постоянно растущей тревоги.
Помимо всего перечисленного были и другие поводы для беспокойства. Некоторые выступления профсоюзов, например демонстрации против работы на заводе «Грунвик» в Северном Лондоне, принимали настолько устрашающие формы, что это выходило далеко за пределы обычного протеста. Футбольные матчи и другие спортивные события стали сопровождаться бессмысленными хулиганскими выходками со стороны зрителей-подростков. Традиционная британская выдержанность и стабильность попала под постоянный обстрел с самых разных сторон. Один американский конгрессмен мрачно заметил, что Британия становится такой же «неуправляемой, как Чили» (для самих американцев это тоже было неприятным сравнением).
Конечно, такие выводы являлись беспочвенным преувеличением. Не много найдется стран, где высокую безработицу, растущую инфляцию и урезание расходов на общественные нужды переносили бы с таким самообладанием, как в Британии. Вопреки тому что ко многим институтам, прежде считавшимся почти священными, теперь относились без исторически заслуженного уважения (в Оксфорде устраивали сидячие забастовки; полиция, судьи, церковные деятели и футбольные судьи перестали быть авторитетами; даже члены королевской семьи публично подвергались критике), тем не менее в широком смысле общие институционные устои и жизненный уклад сохранялись неизменными. Однако не было сомнений, что трений и причин для разногласий накопилось столько, что веками испытанные санкции и ограничения перестали работать и требовали пересмотра, для того чтобы британская цивилизация имела шансы выжить.
В эти беспокойные времена отношения Британии с внешним миром подверглись пересмотру. Их по- прежнему во многом определяла психология населения, связанная с островной изоляцией, как это часто бывало с 1918 г. Официальный союз с американцами в рамках НАТО сохранялся, но так и не стал настоящей привязанностью. Более того, временное оживление движения за ядерное разоружение в конце 70-х годов, которое было на редкость мирным, показало, что общественность весьма встревожена накоплением арсенала смертоносного оружия, без которого этот союз немыслим. Появление крылатых ракет только увеличило беспокойство. После длительных дипломатических сражений в 1973 г. Британия вступила в европейский Общий рынок.
Референдум, проведенный в 1975 г., показал, что подавляющее большинство населения, почти две трети, поддерживают вступление Британии в Общий рынок. Но «Европа» привлекала британцев в основном в неполитическом контексте. Ни отпуска, проведенные на континенте, ни популярность европейских машин и продуктов питания, ни европейский футбол не заставили англичан сильнее полюбить своих соседей по ту сторону Ла-Манша. После 1975 г. их отношение к Общему рынку характеризовалось недоверием и даже некоторой враждебностью. Опросы общественного мнения постоянно фиксировали отрицательное отношение к вступлению в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС). Да и вряд ли организация, представлявшая собой огромного анонимного бюрократического монстра, не ограниченного никакими демократическими процедурами, размещенного где-то далеко в Брюсселе и Страсбурге, могла завоевать любовь такого независимого народа, как британцы. Со времен закона 1846 г., отменившего пошлины на ввозимое зерно («хлебные законы»), поступавшее в основном из стран империи, люди привыкли к дешевым продуктам питания и решительно отвергали связь с Общим рынком, его высокими ценами на продовольствие, горами масла и озерами вина. Англичане равно не желали быть ни европейцами, ни атлантистами.
Но в конце 80-х появились признаки того, что британцы начали понемногу осознавать, что членство в Европейском сообществе приносит экономические выгоды, и отрицательное отношение к Европе стало ослабевать. Во время выборной кампании в июне 1987 г. Лейбористская партия уже не настаивала на
