миром и среди ближнего окружения, он был готов трудиться не покладая рук и старался не оставлять без внимания ни одной жалобы. Всякая работа доводилась в срок до логического завершения, добро отличалось, зло исправлялось, по крайней мере, не прощалось».

Власть закона отвечала давним английским традициям, но ее роль в качестве идеологии «эффективного» правительства была четко определена на внутренних приграничных территориях. Преодолевая свою извечную отсталость, шотландцы использовали различные правовые институты как инструменты консолидации земельного капитала, изучения и организации «гражданского общества». В Эдинбурге Адам Смит, Уильям Робертсон, Адам Фергюсон и Дэвид Юм соединили юриспруденцию с экономикой, историей, социологией, философией и создали довольно сложную конструкцию шотландского Просвещения. Такие выдающиеся личности, как Патрик Колкухаун, Джеймс Милль, и сотрудники «Эдинбург ревю» распространили его ценности на юг Англии. Вклад Ирландии был совсем иным. В своем «Законе» настоятель Свифт писал, что «в Ирландии нет места католикам». Протестантское законодательство, по определению, носило принудительный характер. Неудивительно, что Ирландия познакомилась с первой государственной полицейской службой Британии в 1814 г.

Хотя новые законы помогли в 1799 г. покончить с рабским трудом шотландских шахтеров и рабочих соляных копей, а в 1807 г. – с работорговлей в пределах Британской империи, английские и шотландские сельские батраки и мелкие арендаторы практически ничего не получили, несмотря на их значительную роль в «облагораживании» сельской местности. Закон еще определеннее, чем прежде, служил орудием собственности, перед лицом угрозы нападения из Европы он помог объединить местную правящую элиту и все еще неоднородное по имущественному положению английское общество. Вожди кланов и шотландские лэрды, в 1745 г. тяготевшие к поддерживаемому французами Чарлзу Эдварду, теперь превратились в крупных землевладельцев, у которых уже не было ничего общего с революционерами. Им были одинаково чужды и якобинские, и якобитские идеи. Вместе с тем последующее использование законодательства для достижения национального единения и обеспечения экономических преобразований явилось для всех очень нелегким испытанием.

В 1815 г. какой-нибудь глубокий старик, еще помнивший охватившую Лондон панику, когда якобиты маршировали по Манчестеру в 1745 г., наверное, несказанно удивился бы перемене, происходившей на международной арене: полным изменением позиций Британии и Франции. И это было не результатом более чем двадцатилетней войны, которая завершилась победой в битве при Ватерлоо, а следствием последовательного индустриального развития и овладения важными рынками сбыта. Континентальная блокада разрушила экономику крупных французских портов, на улицах Бордо проросла трава. Между тем Британия захватила в свои руки около 20% мирового товарообмена и не менее половины торговли промышленными изделиями.

Индустриальное развитие не следовало каким-то заранее намеченным, предсказуемым курсом, твердо гарантировавшим успех. Этот процесс был постепенным и подверженным многим случайностям. Адам Смит с подозрением относился к промышленному производству; даже в 20-х годах XIX в. экономисты сомневались в способности новых технологий поднять общий жизненный уровень. Но в том столетии Британия вполне определенно продвинулась вперед, оправдывая оценку Грегори Кинга (1688), по словам которого рудники, промышленность и строительство давали пятую часть валового национального дохода Англии и Уэльса. (Для всей Британии эта цифра была несколько меньше, так как приходилось учитывать экономически отсталые Шотландию и Ирландию.) По оценкам 1800 г. «промышленность» (manufacturing) Британии приносила 25% национального дохода, а торговля и перевозки – еще 23%. Подобные темпы роста вполне соответствовали и французским возможностям. Британии, однако, помогли выдвинуться вперед качественные изменения, прежде всего в организации сбыта товаров, в технологии производства, в формах государственного вмешательства в предпринимательскую деятельность, а также внедрение капиталистических способов хозяйствования в аграрном секторе, в котором создавалось 33% национального продукта. Если во Франции революция, расширив права крестьян, сдерживала развитие сельскохозяйственного производства, то в Британии феодальные поместья быстро превратились в процветающие аграрные фермы, как нельзя лучше приспособленные для коммерческого использования.

В 1745 г. Франция по численности населения (21 млн человек) вдвое превосходила Британию. Французская экономика, благодаря королевскому покровительству и государственному контролю, не только выпускала огромное количество разнообразной продукции, но и применяла технологические новшества, развиваясь так же быстро, как и английская. Однако технология в Британии под влиянием новых требований изменялась быстрее; во Франции же ее развитие сдерживалось как государственным вмешательством, так и стремлением полагаться на традиционные хозяйственные ресурсы. Французы по-прежнему в изобилии заготавливали древесный уголь, в то время как английские производители железных изделий уже пользовались каменным углем. Гигантская суконная промышленность Франции была тесно увязана с индивидуальными крестьянскими хозяйствами; в Британии же система огораживания общественных земель и растущая эффективность аграрного сектора ограничивали распространение домашнего производства, что стало одной из причин строительства крупных промышленных предприятий, которые нуждались для выпуска продукции в водяных или паровых силовых установках. Но самое главное: к 70-м годам XVIII в. Британия уже одержала верх в торговой войне, вытеснив Францию с испанских территорий за океаном, из Индии и Канады, и, даже потеряв колонии в Америке, вскоре снова выправилась благодаря заметному расширению торговли хлопком.

Проведенная в 1801 г. первая официальная перепись населения показала, что в Англии проживает 8,3 млн человек, в Шотландии – 1,63 млн, в Уэльсе – 587 тыс., в Ирландии – 5,22 млн человек. Это позволило покончить со всякими спорами относительно населения, которое с 1750 г. увеличилось примерно на 25%, на 50% превысив средний европейский показатель. Правда, полемика продолжалась, но теперь она касалась причин этого. Смертность среди британцев снизилась где-то перед 1750 г. (как результат улучшения в сфере питания и личной гигиены и ограничения воздействия массовых эпидемий). Это не замедлило сказаться на уровне рождаемости, поскольку большее число выживших детей могло достигнуть продуктивного возраста.

В условиях возросшей производственной активности и заметного сокращения численности семейных ферм дети в Британии стали важным источником дохода. «А ну-ка, парни, даешь детей! – призывал крестьянский писатель Артур Юнг. – Они стоят больше, чем когда-либо раньше». В Ирландии рост населения был обусловлен иными причинами: стремлением землевладельцев получить дополнительную арендную плату, с одной стороны, а с 20-х годов XVIII в. – интенсивным выращиванием картофеля, что в 3 раза увеличило его сбор с каждого земельного участка. Во столько же раз, по мнению землевладельцев, должен возрасти и доход с одного акра земли. В итоге за пятьдесят лет (1780-1831) численность населения Британии повсеместно удвоилась.

Как показали последние подсчеты, в начале XIX столетия британское сельское хозяйство было не только в 2,5 раза продуктивнее французского, но и превосходило в этом отношении любое другое европейское государство. А это означало, что, несмотря на интенсивный отток населения в города при одновременном увеличении его численности, аграрный сектор был в состоянии обеспечить потребности внутреннего рынка в продуктах питания. В 1801 г. около 30% населения собственно Британии обитали в крупных городах и еще 21% – в городах с населением не менее 10 тыс. жителей; по числу горожан она обогнала все страны европейского севера. Правда, из общего количества таких городов промышленными были менее четверти. Значительно больше людей проживало в морских портах, при судостроительных