она маленькая?

Сюзан рассмеялась:

— Восемь фунтов[3] — это не маленькая, ягненочек. И она уже начала проявлять признаки сообразительности. Эта малютка и часа на свете не прожила, а уже подняла головку и посмотрела на доктора. За всю мою жизнь ни разу не видела ничего подобного!

— У нее будут рыжие волосы, — с удовлетворением заметил доктор, — прелестные золотисто- рыжие волосы, как у мамы.

— И карие глаза, как у папы, — добавила, сияя, жена доктора.

— Почему бы одному из нас не быть светловолосым? — мечтательно пробормотал Уолтер, думая об Элис.

— Светловолосые! Как Дрю! — В голосе Сюзан звучало безмерное презрение.

— Она так прелестна, когда спит, — ворковала сиделка, склоняясь над корзинкой. — Я еще ни разу не видела, чтобы ребенок так мило жмурил глазки, когда засыпает.

— Она чудо! Все наши малютки, Гилберт, были милы, но она милее всех.

— Помилуй, Ануся! Эка невидаль — младенец! — хмыкнула тетя Мэри Мерайя. — Сколько их уже было на свете!

— Нашей малютки еще никогда не было на свете! — гордо возразил Уолтер. — Сюзан, можно мне поцеловать ее, только разочек, пожалуйста!

— Можно, — кивнула Сюзан, бросив гневный взгляд в спину удаляющейся тете Мэри Мерайе. — А теперь я пойду вниз — испеку пирог с вишнями к обеду. Мэри Мерайя Блайт состряпала тут один пирог вчера вечером… Видели бы вы его, миссис докторша, дорогая! Выглядит, как тот первый блин, о котором говорит пословица. Я постараюсь съесть его сама — жалко выбрасывать добро, — хотя не знаю, как это у меня получится. Но такой пирог никогда не будет предложен доктору, пока у меня есть здоровье и силы — в этом можете не сомневаться.

— Но вы же знаете, Сюзан, не все умеют печь так, как вы, — улыбнулась Аня.

— Мама, — сказал Уолтер, когда дверь закрылась за очень довольной Сюзан, — я думаю, что мы замечательная семья, а ты согласна?

«Замечательная семья», — со счастливой улыбкой думала Аня, лежа в постели… Скоро она опять будет с ними, быстроногая и веселая, как всегда, — будет ласкать их, учить и утешать. Они опять будут приходить к ней со своими маленькими радостями и огорчениями, пробуждающимися надеждами и страхами, со своими разочарованиями, что порой кажутся так горьки. Она опять возьмет в свои руки все нити инглсайдской жизни, чтобы ткать из них гобелен счастья и красоты. И у тети Мэри Мерайи не должно быть никакого повода сказать, как она сказала на днях: 'Ты выглядишь просто ужасно, Гилберт. Хоть кто-нибудь в этом доме заботится о тебе?'

А тем временем внизу, в гостиной, тетя Мэри Мерайя говорила, сокрушенно качая головой:

— Я знаю, у всех новорожденных ноги кривые, но у этого младенца, Сюзан, они слишком кривые. Конечно, нам не следует говорить об этом бедной Анусе… Смотрите, Сюзан, ни словом не обмолвьтесь об этом в ее присутствии.

На сей раз даже Сюзан лишилась дара речи.

К концу августа Аня вновь была на ногах и с радостью ожидала наступления золотой осенней поры. Маленькая Берта Марилла хорошела день ото дня и была предметом восторга и обожания для своих братьев и сестер.

— Я думал, что младенец будет все время реветь, — сказал Джем, восхищенно глядя на крошечные пальчики, цепляющиеся за его палец. — Берти Шекспир Дрю говорил, что младенцы только и делают, что ревут.

— Я не сомневаюсь, Джем, дорогой, что в семействе Дрю младенцы постоянно ревут, — заявила Сюзан. — Ревут, как я полагаю, от сознания того, что обречены быть «Дрю» на этом свете. Но Берта Марилла — инглсайдский младенец, Джем, дорогой.

— Жаль, Сюзан, что я родился не в Инглсайде, — с грустью вздохнул Джем. Он всегда жалел, что родился не здесь. Ди и Нэн не упускали случая напомнить ему об этом.

— Вероятно, здешняя жизнь, Аня, кажется тебе несколько однообразной, — заметила как-то раз довольно покровительственным тоном приехавшая в гости знакомая по учительской семинарии.

Однообразной! Аня едва не рассмеялась в лицо гостье. Это в Инглсайде-то жизнь однообразна! Когда прелестная малютка каждый день восхищает каким-нибудь новым чудом, когда в гости вот-вот должны приехать Диана, маленькая Элизабет и Ребекка Дью, когда у одной из пациенток Гилберта болезнь, до сих пор встречавшаяся, если верить медицинской литературе, лишь у трех человек во всем мире, когда Уолтер начал ходить в школу, когда Нэн выпила духи из бутылочки, стоявшей на мамином туалетном столике, — они думали, это убьет ее, но здоровье Нэн даже ничуть не пострадало, когда чужая черная кошка родила на заднем крыльце десять котят — неслыханное число, когда Ширли заперся в ванной комнате и забыл, как открыть защелку, когда Заморыш каким-то образом умудрился весь обмотаться липкой лентой от мух, когда тетя Мэри Мерайя, рыская по дому со свечой в руке в глухую полночь, чтобы убедиться, что нигде нет пожара, случайно подожгла занавеску в своей комнате и разбудила весь дом ужасающими криками. Жизнь однообразна!

Да, тетя Мэри Мерайя по-прежнему оставалась в Инглсайде. Иногда она говорила, жалостно вздыхая:

— Когда я вам надоем, вы только скажите… Мне не привыкать самой о себе заботиться.

Ответ на это мог быть только один, и, разумеется, она всегда слышала его от Гилберта, хотя теперь слова звучали не так сердечно, как в первое время. Даже «приверженность к семейству» начала слабеть: Гилберт с некоторой беспомощностью («А чего еще ждать от мужчины?» — как, презрительно фыркнув, заявила бы мисс Корнелия) сознавал, что тетя Мэри Мерайя становится своего рода проблемой в его доме. Однажды он даже решился на тонкий намек — заговорил о том, как ветшают большие дома, когда в них слишком долго никто не живет; и тетя Мэри Мерайя согласилась с ним, спокойно заметив, что подумывает о том, не продать ли свой дом в Шарлоттауне.

— Неплохая идея, — поддержал ее Гилберт. — Я знаю, что продается очень хороший маленький коттедж — один из моих знакомых переезжает в Калифорнию. Домик очень похож на тот, которым вы всегда восхищались, тот, в котором живет миссис Сара Ньюман…

— Но живет одна, — вздохнула тетя Мэри Мерайя.

— Ей нравится жить одной, — вставила Аня, в чьей душе затеплилась надежда.

— Если кому-то нравится жить одному, Ануся, с ним явно что-то не в порядке, — отрезала тетя Мэри Мерайя.

Сюзан с трудом подавила стон отчаяния. В сентябре на неделю приехала Диана, а затем в Инглсайде появилась маленькая Элизабет — теперь уже не маленькая, а высокая, стройная, красивая Элизабет. Но у нее по-прежнему были золотые волосы и задумчивая улыбка. Ее отец возвращался в Европу, чтобы возглавить парижское отделение своей фирмы, и Элизабет предстояло поехать с ним, чтобы вести домашнее хозяйство. Вдвоем с Аней они совершали долгие прогулки вдоль знакомых Элизабет по Аниным письмам берегов старой гавани, возвращаясь домой под безмолвными и бдительными осенними звездами. Вдвоем они оживили в памяти годы дружбы в Шумящих Тополях и вновь проложили путь по карте сказочной страны, которую Элизабет по-прежнему хранила и собиралась хранить вечно.

— Где бы я ни жила, она всегда висит на стене, — сказала Элизабет.

А потом настал день, когда через сад Инглсайда пронесся ветер — первый ветер осени. Розовый закат в тот вечер был простым и немного суровым. Лето вдруг постарело. Подошла пора смены времен