учиться, тетя Джимси?

— Конечно, стоит, дорогая. Если вы научились смеяться над тем, над чем следует смеяться, и не смеяться над тем, над чем не следует, вы обрели мудрость и благоразумие.

— А что ты, Аня, вынесла из университетского курса? — вполголоса задумчиво спросила Присилла.

— Я думаю, — начала Аня медленно, — что я в самом деле научилась смотреть на каждое небольшое препятствие как на забаву, а на каждое большое — как на предзнаменование победы. Подводя итоги, я нахожу, что именно это и дал мне Редмонд.

— А я прибегну к другой цитате из профессора Вудлея, чтобы объяснить, что университет дал мне, — сказала Присилла. — Помните, что он отметил в своей речи? «В мире — в мужчинах и женщинах, в искусстве и литературе — повсюду есть для всех нас — если мы только имеем глаза, чтобы видеть, сердце, чтобы любить, руку, чтобы собирать, — так много всего, чем можно восхищаться и чему радоваться». Я думаю, Аня, что Редмонд в известной мере научил меня этому.

— Судя по тому, что вы все говорите, — заметила тетя Джеймсина, — самая суть заключается в том, что если у человека достаточно природной сообразительности, то за четыре года в университете он вполне может научиться тому, на что в обычной жизни ему потребовалось бы лет двадцать. Что ж, это, пожалуй, оправдывает в моих глазах высшее образование. Прежде я всегда питала сомнения на его счет.

— Ну а как же с теми, у кого нет природной сообразительности, тетя Джимси?

— Те, у кого ее нет, никогда ничему не научатся, — отрезала тетя Джеймсина, — ни в университете, ни в обычной жизни. Проживи они хоть до ста лет, знать будут все равно ничуть не больше, чем когда пришли на свет. Это их беда, а не вина, несчастные души! Но тем из нас, у кого есть природная сообразительность, следует должным образом возблагодарить за это Господа.

— А не соблаговолите ли, тетя Джимси, дать определение того, что такое природная сообразительность? — попросила Фил.

— Нет, юная леди. Всякий, у кого она есть, знает, что это такое, а тот, у кого ее нет, никогда этого не узнает. Так что нет нужды давать определение.

Трудные дни пролетели быстро, и экзамены остались позади. Аня получила диплом с отличием по английскому языку и литературе, Присилла — с отличием по классическим языкам, Фил — по математике. Стелла добилась хороших оценок по всем предметам. Затем пришел день торжественной выпускной церемонии.

— Это событие, которое я назвала бы прежде эпохой в моей жизни, — сказала Аня, вынув из коробки, присланной Роем, фиалки и задумчиво глядя на них. Она собиралась украсить ими свой наряд, но взгляд ее скользнул к другой коробке, стоявшей на ее столике. Эта вторая коробка была заполнена ландышами, такими же свежими и душистыми, как те, что цвели во дворе Зеленых Мезонинов, когда в Авонлею приходил июнь. Рядом с коробкой лежала открытка Гилберта Блайта.

Аня думала о том, почему Гилберт прислал ей цветы к этому дню. Она очень мало видела его в минувшую зиму. В Домик Патти он приходил лишь однажды — в пятницу вечером, вскоре после рождественских каникул, а в других местах они встречались редко. Аня знала, что он учится очень напряженно, чтобы получить диплом с отличием и премию Купера, и поэтому почти не принимает участия в светской жизни Редмонда. Для Ани же эта зима была довольно веселой, с множеством развлечений. Она часто бывала у Гарднеров и стала очень близка с Дороти, и в студенческих кругах со дня на день ожидали известия о ее помолвке с Роем. Сама Аня также ожидала этого. И тем не менее, отправляясь на выпускную церемонию, в последнюю минуту, перед тем как выйти из Домика Патти, она отложила в сторону фиалки Роя и взяла с собой ландыши Гилберта. Она не смогла бы объяснить, почему поступила именно так. Прежние авонлейские дни, мечты и дружба показались ей вдруг очень близки в этот час осуществления ее давних честолюбивых надежд. Когда-то вдвоем с Гилбертом они весело рисовали в воображении тот день, когда будут увенчаны шапочками с квадратным верхом и кисточкой и облечены в мантию бакалавра. Чудесный день настал, и для фиалок Роя в нем не было места. Только цветы старого друга, казалось, имели отношение к сладкому плоду, вызревшему из давно расцветших надежд, которые этот друг некогда разделял.

Долгие годы этот день звал и манил ее к себе, но, придя, оставил ей одно-единственное, пронзительное, незабываемое воспоминание, которым оказался не тот волнующий момент, когда величественный ректор Редмонда вручил ей шапочку и диплом и объявил ее бакалавром гуманитарных наук, и не блеснувшие радостью глаза Гилберта, увидевшего ее ландыши, и не растерянный, огорченный взгляд, который бросил на нее Рой, проходя мимо нее на подиуме. Не были это ни снисходительные поздравления Алины Гарднер, ни горячие и сердечные добрые пожелания Дороти. Это был странный, необъяснимый приступ острой боли, который — испортил для нее этот долгожданный день и оставил слабый, но стойкий привкус горечи.

В тот вечер выпускники давали бал. Собираясь на него, Аня отложила в сторону нитку жемчуга, которую обычно носила, и вынула из чемодана маленькую коробочку, которая пришла в Зеленые Мезонины по почте на прошлое Рождество. В ней была тоненькая золотая цепочка с подвеской в виде крошечного пунцового эмалевого сердечка. На сопровождавшей подарок открытке было написано: «С наилучшими пожеланиями от старого друга. Гилберт». Аня тогда, посмеявшись над навеянными подвеской воспоминаниями о роковом дне, когда Гилберт назвал ее «морковкой» и тщетно пытался помириться при помощи красного леденца в форме сердечка, написала ему небольшое теплое письмо с выражением благодарности, но само это украшение никогда не носила. В этот вечер она с мечтательной улыбкой надела его на шею.

В Редмонд они с Фил шли вдвоем. Аня шагала молча, Фил болтала о самых разных пустяках. Неожиданно она сказала:

— Я сегодня слышала, что сразу после выпускных торжеств будет объявлено о помолвке Гилберта Блайта и Кристины Стюарт. Ты что-нибудь уже слышала об этом?

— Нет, — ответила Аня коротко.

— Я думаю, это правда, — беспечно заключила Фил.

Аня не ответила. Она чувствовала, как пылает в темноте ее лицо. Сунув руку за воротник, она схватила подвеску. Один энергичный рывок — и цепочка разорвана. Аня положила сломанную безделушку в карман. Руки ее дрожали, глаза щипало.

Но в тот вечер она была самой веселой из всех веселых девушек, танцевавших на балу, и без всякого сожаления сказала подошедшему, чтобы пригласить ее на танец, Гилберту, что ее бальная карточка уже заполнена. И потом, когда девушки в Домике Патти сидели перед догорающим огнем камина, прогоняющим весеннюю прохладу с их атласной кожи, никто не болтал более легко и беспечно, чем она о событиях этого дня.

— Муди Спурджен Макферсон заходил сюда сегодня вечером, когда вы ушли, — сказала тетя Джеймсина, которая не ложилась спать, чтобы к их возвращению в камине горел огонь. — Он не знал о бале. Этому юноше следовало бы спать, обвязав голову резиновой тесьмой, чтобы приучить уши не оттопыриваться. У меня был один поклонник, который так делал, и ему очень помогло. Это я дала ему такой совет, и он ему последовал, но так никогда и не простил меня за него.

— Муди Спурджен — очень серьезный молодой человек, — зевнула Присилла. — Его волнуют куда более важные вопросы, чем его уши. Он собирается стать священником.

— Что ж, я полагаю, Господь не обращает внимания на уши человека, — серьезно сказала тетя Джеймсина, отказавшись от дальнейшей критики в адрес Муди Спурджена. Тетя Джеймсина с надлежащим почтением относилась к любому служителю церкви и даже к тому, кому только еще предстояло им стать.