Он завернул за угол и заметил вывеску меблированных номеров Омитиллы. Ноги сами, по старой привычке, привели его к этому гнусному заведению. Он подошел к входу в дом, где висело объявление о супе с турецким горохом без мяса за один асс и с мясом за три асса. Эти супы, выдаваемые в кредит, долгое время были его каждодневным блюдом, причем он брал суп чаще за один, чем за три асса.

Крутая лестница вела из харчевни к комнатам, расположенным на четырех этажах. На площадке второго этажа у толстой Омитиллы была своя конурка, в которой она сидела, как паук в своей паутине, и все жильцы должны были пройти мимо нее, чтобы попасть к себе в комнату. К тому же люк в полу позволял ей видеть или слышать все, что происходило под ней, в зале, где подавалась еда.

Услышав запах супа с горохом, Гонорий не удержался. Он вошел и сел на деревянную скамейку перед хорошо знакомым керамическим прилавком.

— С мясом! — приказал молодой человек, указывая на глиняную чашку, которую раб, занимающийся приготовлением супов и нечистый на руку, уже собирался наполнить, зачерпнув суп в котелке.

Гонорий получил свою чашку и начал есть. Тут же с потолка раздался голос, который он хорошо знал и который принадлежал толстой содержательнице комнат.

— Смотри-ка! — бросила она. — Гонорий, сын Кэдо...

Послышался смех. Гонорий представил себе, как трясется живот у этой толстой женщины. Он ушел отсюда три месяца назад, бросив ей в лицо три или четыре серебряные монеты, которые представляли собой плату за чердачное помещение за несколько месяцев и за рагу, взятые в кредит.

— Мой друг Гонорий! — вновь тот же голос. — Какая честь для нас! Таких супов, видимо, не готовят на кухнях дворца Менезия, и ты не смог удержаться...

Тяжелые шаги содержательницы сопровождали ее шутки, заскрипели ступеньки лестницы, и вскоре показались толстенные ноги.

Она была весела, накрашена, как мим из театра, и Гонорий заметил на ее полной груди золотое ожерелье, которого раньше не было. Остановившись перед последним маршем лестницы, она осмотрела жалкое одеяние адвоката.

— Ты был так уверен в себе, Гонорий, — бросила она. — Ты поставил на неудачную упряжку...

Она окончательно спустилась, подошла и разместила свое тело на скамейке, напротив молодого адвоката, который ел из чашки суп.

— Когда я узнала, что галл появится на арене, — продолжила она, — то я сказала себе: Гонорий вернется в один из ближайших дней... — Новый раскат смеха сотряс ее грудь. — Тебе повезло! Твоя комната свободна! Тот, кто там жил, сбежал, не уплатив. Ты, по крайней мере, серьезный человек! Ты швырнул деньги мне в лицо, а он совсем ничего мне не бросил! — Она посмотрела на опустевшую чашку. — Ясно, — улыбнулась она, — что ты не обязан платить сразу же... Да и этот суп, я дарю его тебе, как подарок к приходу. Ты видишь, я не сержусь на тебя. Не хочешь ли отдохнуть? У тебя неважный вид. Я провожу тебя в твою комнату.

Она поднималась по лестнице перед ним, ягодицы ее колыхались прямо у него перед носом. Гонорий подумал, что она останется на своем этаже, но она, задыхаясь, продолжала идти, пока не дошла до четвертой площадки, где остановилась перед его бывшей дверью и отодвинула засов.

— Узнаешь свою мебель? — спросила она, как только дверь распахнулась.

Гонорий увидел табурет и жалкую кровать, товарищей его трудных дней. К его удивлению, Омитилла прошла за ним следом в комнату. Когда она закрыла за собой дверь, то оказалась рядом с ним из-за тесноты помещения. Широкие губы толстушки улыбались.

Гонорий почувствовал, как им овладевает беспокойство.

— Э... как себя чувствует хозяин Омитилл? — спросил он, призывая образ мужа содержательницы комнат себе на помощь.

Омитилл, преследуемый засильем мужчин-бюрократов в администрации общественного управления Городом и ревнуя свою жену, всегда неодобрительно относился к жильцам сильного пола.

— Увы! — сказала она, не переставая улыбаться. — Он нас покинул... Парка бесповоротно перерезала нить его дней вскоре после твоего ухода.

— Ах! — произнес Гонорий, еще больше волнуясь. — Какое несчастье. Я выражаю тебе свое соболезнование...

— Я благодарю тебя, Гонорий, но нам не нужно расстраиваться. Он будет более счастлив на Елисейских полях...

— Конечно, — согласился молодой адвокат. — У него там нет таких забот, как у нас здесь...

Содержательница сделала шаг навстречу молодому человеку. Ее бесстыдный живот почти касался живота ее жильца.

— Собираешься ли ты внести мне плату за месяц вперед, как полагается, Гонорий? — продолжила она, улыбаясь уже с иронией.

— Я... я не думаю, что смогу сделать это сегодня. Но ты сама, Омитилла, только что признала, что я всегда плачу свои долги. Я занимаюсь крупным делом, которое будет рассматриваться сенатом, и как только...

С той же улыбкой Омитилла прервала его, отрицательно покачивая головой:

— А ты, Гонорий, эгоист! Как ты можешь просить меня бесплатно дать тебе кров, ничего не предлагая мне взамен... — Она взялась руками за юбку и стала медленно поднимать ее. — Ты молод и полон сил, — сказала она с видом лакомки. — У тебя есть все, что нужно, чтобы сослужить мне службу...

Гонорий увидел два жирных бедра, перерезанных рубцами. Юбка поднялась еще выше, и показался волосатый низ живота содержательницы комнат.

— Гонорий, — тихо сказала она. — Положи руку туда, куда надо, и ты не пожалеешь...

Металла, проснувшись, не нашла рядом с собой тело Алии. Девушки, которую она любила, в кровати не было. За занавесом наступал рассвет. Алия, накануне поздно вечером ушедшая на собрание христиан, не вернулась...

Возница позвала Иддит, которая, как верная старая собака, спала или бодрствовала на своей циновке за дверью.

Алия, уходя, сказала Металле, что будет там молиться за нее. Вместе со всеми. Но разве христиане могут просить Бога о том, чтобы одна возница убила другую, получив таким образом возможность живой и невредимой вернуться с арены прямо в объятия своей любовницы? А что, если Алия давно уже ей лжет? А если она сбежала, последовав за теми христианами, которые возвращались в страну евреев? Разве она не повторяла ей, что единственная ее мечта — вновь увидеть свою родину Иудею? Наказания, которым подвергали беглых рабов, были ужасны. Но Алия могла их не бояться. Она хорошо знала, что самое худшее наказание, к которому Металла могла приговорить свою рабыню, — это отправить ее в свою кровать, чтобы девушка умерла там от ее поцелуев и ласк.

Металла шла по жизни так же, как управляла своими лошадьми: была нечувствительна как к крикам толпы, так и к крови своих соперников. Но любовь многое в ней изменила, и к тому моменту, когда в комнату вошла Иддит, она уже была пригвождена ужасом к постели от мысли, что христиане могли быть схвачены этой ночью там, где они обычно собирались, и Алия вместе с ними... Охота на христиан могла начаться под любым предлогом, так как игры требовали жертв, которые должны были умирать от когтей хищников, тысяч диких зверей, привезенных по случаю открытия амфитеатра. Рим собирался бросить им в пасть христиан. Единственный в своем роде город, который принял в пантеон богов всех побежденных им за четыре века народов, не хотел принимать Христоса, бога Алии, город умел только пожирать последователей того, кто был распят прокуратором Иудеи в Иерусалиме.

— Иддит! — закричала взволнованная Металла. — Сейчас же иди туда! Иди в катакомбы... Иди и посмотри, в чем дело и что там случилось этой ночью. И тут же возвращайся ко мне на арену, чтобы обо всем рассказать...

И это произошло именно в тот день, когда она должна была драться с опасной черной пантерой, приехавшей из Карфагена на своей колеснице, украшенной кровавыми трофеями, в тот самый день сражения, которого Город ждал несколько месяцев, не подозревая, что в любом случае он будет последним днем для возницы Металлы. Металла будет повержена не острым лезвием, но стрелами Эроса,