Галл отходил от поверженного врага пошатываясь, вытирая лицо одной рукой. Тем не менее, обернувшись к товарищам, он отдал приказ уверенным голосом, и толпа поняла, что он снова обрел силы и решимость.

— А у кого возникла мысль о проведении этого расследования в садах Менезия? — поинтересовался Цезарь.

— Конечно у Лацертия! — бросила, улыбаясь, Домитилла. — Что было бы с общественным порядком в Риме и безопасностью граждан, если бы не неутомимое рвение Лацертия?

— Я тоже себя об этом спрашиваю, — сказал Домициан резким тоном, вставая с кресла. — Позволь мне удалиться, мой брат, я не очень хорошо себя чувствую. Я здесь задыхаюсь...

И правда, его лицо было более красным, чем обычно, а его брат и сестра хорошо знали, что он боялся показываться в таком состоянии.

Он наклонился, чтобы поцеловать руку Цезаря, который обнял его в ответ, и удалился, не сказав больше ни слова старшему брату.

— Что ты думаешь обо всем этом, а? — спросил Тит после того, как Домициан ушел. — Обрывки ткани от носилок — убедительное доказательство?

Лицо сестры выразило сомнение.

— Таблички поддельного завещания, найденные у того, кто совсем не должен был их хранить. Не до конца сожженные обрывки ткани от носилок, найденные в саду... Знаешь, что я думаю? Что этот Кассий Лонгин имеет слишком большой талант к обыскам. Преступники слишком небрежны, а префект ночных стражей слишком удачлив...

— Ты думаешь, что он не виновен? — продолжал Тит, неотрывно наблюдая за сражающимися на арене.

— Да. Я считаю его честным человеком. Конечно, для Рима это неисправимый недостаток, который мог его привести только туда, куда он и попал...

— Что бы ты сделала на моем месте?

— Когда искушенный народ Рима будет окончательно покорен быстротой натиска и отвагой, с которой галл нападает на всех этих львов и медведей, которые стоили — не знаю только кому, тебе или Лацертию, — целое состояние, и поднимет большой палец вверх, чтобы освободить его от боя, ты тоже подними свой. Сулла тогда отправится на рудники, где умрет не сразу, учитывая его крепкое сложение и провинциальное упорство. А это даст тебе время...

— Для чего?

— Для того, чтобы повнимательнее присмотреться к Лацертию и увидеть, как под тяжестью обстоятельств этот подлец совершит какую-нибудь ошибку, и тогда ты отрубишь ему голову. После чего отправишь гонца с поручением найти Суллу на рудниках, и все будут довольны. Кроме твоего брата Домициана. Но он будет недоволен в любом случае... — Она помолчала немного. — И ты знаешь, почему он никогда не бывает доволен, ты ведь догадываешься, правда?

Император Тит ничего не ответил.

Когда Металла проснулась в отведенных ей подземных покоях, где провела ночь, то подумала, что над ней, на камнях и песке, отделяющих ее от арены и трибун, заполненных толпой, беснующейся от яростного и жестокого удовольствия, Сулла сейчас отвоевывает себе жизнь у хищников. Она не пыталась его увидеть, так как по собственному опыту знала, что тому, кто должен готовиться к бою и смерти, лучше остаться наедине с самим собой.

Она вышла в амфитеатр до зари, прогнала по арене галопом свою упряжку и встретила там упряжку карфагенянки, которую вели служители арены, — сама Ашаика не показывалась. А потом, когда стали готовить арену к играм, убирая конские лепешки, очищая, разравнивая и поливая песок, она спустилась в свои покои, чтобы принять сеанс массажа и поспать.

Через неделю, день в день, она, как и Сулла в этот момент, встретится лицом к лицу со смертью, то есть с этой темнокожей женщиной, которая на протяжении нескольких лет убивала всех своих противников в Африке, пока она сама выбивала своих противников из колесниц в Риме. Но она знала, что убьет карфагенянку, — ей нужно было жить, ради Алии. Ненависть, которую она испытывала до сих пор, опьянение при виде того, как в глазах ее врагов уже мелькает смерть, вооружили ее руку. Но на этот раз она будет убивать ради любви. А когда подвалы цирка поглотят разбитое тело карфагенянки, она объявит о том, что больше не будет выступать. На следующий же день она продаст школу «Желтые в зеленую полоску», купит в Остии трирему и сто двадцать гребцов, возьмет с собой на борт тридцать своих лучших гладиаторов, чтобы защититься от пиратов, и покинет Рим вместе с Алией. Молодая женщина мечтала вернуться к себе в Иудею, найти кого-нибудь из родственников, если им посчастливилось остаться в живых, выкупить тех, кто находится в рабстве. Она не могла проиграть сражение — ставка на победу была слишком велика.

Потом Металла вернулась к реальности. Некоторые из ее слуг, выполняя приказ, который она отдала утром, перед тем как уйти с арены, приходили к ней друг за другом и рассказывали о том, что происходит наверху и как Сулла и его фаланга из бандитов, несмотря на многочисленные ранения, на глазах у публики дает отпор диким зверям. Эта публика, считая трупы хищников, безжизненно распростертых на песке, теперь безоговорочно приняла сторону галла. Тысячи больших пальцев должны были с минуты на минуту подняться, чтобы просить милости для бойцов, и если она хочет увидеть, как он победителем покинет амфитеатр, то ей нужно без промедления подняться наверх.

Металла вышла в подземный коридор. Когда она проходила около одной из аэрационных отдушин, до ее ушей донесся гул переполненного цирка. Так она дошла до лестницы, которая вела на трибуну, отведенную для владельцев школ гладиаторов и возничих, которая располагалась прямо напротив императорской ложи.

Когда она вошла, все головы повернулись к той, которая была любовницей патриция Менезия и которая захотела увидеть собственными глазами, как этот галл, странным образом приехавший из своей провинции, высекший ее перед тем, как освободить, притом что никто не понял, зачем он сделал и то и другое, — как этот самый галл сражается с хищниками, осужденный на наказание, которое применялось только к преступникам.

Металла тут же увидела свою противницу-карфагенянку, сидевшую рядом с Лацертием, и профиль патриция, отмеченный досадой от вида кладбища хищников, посреди которого действовали охотники, руководимые Суллой, и от вида самого Суллы, ускользавшего от судьбы, тщательно подготовленной для него врагами.

Галл и еще пятеро мужчин, все в разорванной окровавленной одежде, но твердо державшиеся на ногах, владели ситуацией на арене. Они заставляли оставшихся в живых зверей, теперь уже укрощенных и ошалевших от запаха крови, отступать перед натиском людей. Теперь они собирали тела своих погибших товарищей в одном месте, чтобы звери не смогли добраться до них.

Когда это было сделано, Сулла остановился. Он держал в руке рогатину, которой разворотил брюхо не одному хищнику.

Зрители на трибунах чувствовали, что он сейчас поднимет ее высоко в руке, медленно сделает круг, чтобы его все видели, и адресует всему амфитеатру жест, которым будет просить народ решить его судьбу. В ответ тысячи больших пальцев поднимутся к небу, чтобы попросить у Цезаря именем богов утвердить решение народа.

Металла уже предвкушала триумф спасенного Суллы и мстительно наблюдала за Лацертием, наслаждаясь тем, как он переживает свое поражение. Но внезапно маска гнева на лице патриция сменилась удивлением.

Платформа подъемника снова появилась на уровне арены. Но клетка, которой должны были воспользоваться победители зверей, чтобы покинуть арену и спуститься в подземелье цирка, не была пустой. Бестиарии в леопардовых шкурах удерживались сверху, а внутри бесновались шесть азиатских тигров, шесть огромных голодных кошек, отобранные с большим старанием, так как их появление должно было стать ключевым моментом всего этого представления, которое давалось по случаю открытия Колизея.