время. Отдай мне таблички, где написано, что Менезий зовет меня в Рим, которые ты украл на следующий день после его смерти. Откажись использовать свое служебное положение в угоду тем, кто, сидя во дворце, заставляет тебя действовать. Потому что я верю в справедливость Тита. Однажды она обрушится на вас всех.

Кассий Лонгин видел вооруженных людей, но почувствовал себя более уверенно перед лицом наивности офицера, который упускал единственный шанс, который у него остался: бежать без промедления и спасти тем самым свою жизнь.

— Я благодарю, что ты беспокоишься о моем будущем, — бросил он. — Я подумаю на досуге. А пока ты пойдешь за мной...

— Да, — сказал галл, вынимая веточку калины изо рта — только на моих условиях. Твои охранники останутся здесь, вместе с моими стражниками, которые будут за ними следить. Мы пойдем к атрию и присоединимся к гостям Эзия Прокула. Причем сделаем это так, чтобы никто не догадался, что я твой пленник. Там мы выслушаем все, что захочет сказать Эзий, а когда все подойдет к концу, я последую за тобой, только без цепей, потому что закон этого не позволяет, а ты лично проследишь за тем, чтобы я содержался в достойных условиях. А ты, как твое имя? — спросил галл, обращаясь к представителю прокуратора.

— Мое имя Виний Крисп.

— Хорошо, Виний, ты и писарь пойдете с нами. Вы доложите прокуратору Силвию Кремитию, что в доме Менезия, ставшем моим домом, ведут себя достойно и уважают законы империи...

Бывший консул Эзий Прокул подошел к длинному столу, на котором стояли кратеры[77] и кубки, в которые рабы, прислуживавшие гостям, налили прохладительные напитки. Он увидел, как в атрий вошел Сулла в сопровождении Гонория, префекта и его прислужников.

Установилась тишина, положившая конец выкрикам и смеху, обычно сопровождавшим разговоры веселых компаний. Все головы повернулись к тем, кто собирался схватить поверженного консула и препроводить его в сенат, а может, и прямо в лапы смерти.

Префект вышел вперед.

— Все ли у тебя в порядке, Эзий Прокул? — спросил он, подбирая нижнюю губу. — Ты жил под таким количеством имен, что этот вопрос, который обычно задают тем, кого арестовывают, как никогда, таит в себе большой смысл...

— Не бойся, Кассий Лонгин, я не стану прятаться под чужим обличьем. Сегодня больше, чем когда-либо, я хочу быть самим собой!

— Тогда, если ты и есть ты, то должен последовать за мной и ответить на вопрос, почему ты нарушил приказ об изгнании, который отдал тебе сенат Рима от имени римского народа!

— В шестой день сентября месяца III года правления Веспасиана... Надо было уточнить, Кассий, чтобы держаться в официальных рамках...

— Прошу тебя оценить то, что я продлеваю момент твоего присутствия вместе со всеми приглашенными тобой, так как собираюсь полностью огласить текст на арест.

Писарь уже развернул пергамент и приготовился к чтению.

— У нас много времени, Кассий! Таков мой ответ, если ты спрашиваешь мое мнение. Ты, несомненно, понимаешь, что я не хочу так быстро расстаться со всеми моими друзьями, — любезно проговорил Изгнанник, указывая рукой на окружающих.

— Конечно, я могу его понять, — с иронией заметил префект ночных стражей. — Но нужно, чтобы ты облегчил мою задачу, ведь мое время мне не принадлежит. Это общественная собственность!

— В чем я не очень уверен, — возразил бывший консул. — Боюсь, что большую часть времени ты посвящаешь своим собственным интересам... Однако я сделаю вид, что верю тебе на слово, а ты потерпишь, пока я не скажу свою последнюю речь и не последую за тобой!..

— Если это будет недолго, то я согласен.

— Я буду краток. Я хочу поблагодарить за дружбу и выпить последний раз за того, кто принял меня в этом дворце...

— Не зная, кем ты являешься, конечно, — пошутил губастый префект.

— Совершенно точно! Ты предугадываешь мои мысли, Кассий!

— Здесь нет моей заслуги...

— Мои друзья! — обратился Изгнанник к окружающим. — Выслушайте меня в последний раз...

Тут он сделал знак одному из рабов, сидевшему перед кратерами и кубками. Тот, взяв в руки стоявший в стороне от других массивный серебряный изукрашенный кубок, обошел стол и отдал его прямо в руки оратору.

— Спасибо, мой мальчик! Никто не забудет, какую службу ты оказал мне одним простым жестом, подав мне вино. Мои друзья, — продолжил он громким голосом, — благодарю, что вы все пришли и выслушали мой рассказ о том, как я обманул Суллу, не столько тем, что не назвал ему своего настоящего имени, сколько тем, что не сказал ему о том, кем я был раньше...

Послышались отдельные смешки тех, которые сомневались в том, что оратор говорит правду, но они были добродушными и говорили о симпатии к говорившему.

— Я поступил так потому, что я люблю этот единственный в мире Город больше всего на свете... И, становясь на сторону наследника Менезия, который, увидев, как попираются права, захотел отомстить за убитого прямо здесь патриция, я оказался в самом сердце римских дел и стал бороться за справедливость. Когда любишь Рим, не жаль и умереть за него. Когда веришь в дружбу, то борешься за нее! Я слишком любил Рим, у меня было мало времени, чтобы любить Суллу, но думаю, что и Рим, и он простят мне это. Я прошу вас выпить вместе со мной за них обоих: за друга, поддерживавшего меня в тяжелые дни, и за несравненный Город!

Поверженный консул приблизил кубок ко рту, когда все остальные только собирались выпить вместе с ним.

Он омочил в нем свои губы.

— Горько, — пробормотал он самому себе. — Горько покидать то, что любишь...

Потом он выпил все содержимое кубка, большими глотками. Некоторые уже начали пить, другие задержались. Потому что начали понимать, что происходит у них на глазах. Установилась полная тишина.

Консул отдал пустой кубок в руки раба, который только что ему его принес, и зашатался, как будто у него вдруг закружилась голова. Гонорий и Сулла поспешили поддержать его.

Он наклонился вперед, издав хриплый стон. Рабы поспешили притащить скамейку. Сулла и Гонорий помогли ему сесть, но Изгнанник сразу согнулся пополам, держась руками за живот. Несмотря на это, он поднял к Сулле искаженное мукой лицо и попытался улыбнуться.

— Спасибо, мои друзья, спасибо! Цикута горька, как жизнь, — произнес он, с огромным трудом заглушая свои стоны. — И только дружба смягчает ее... — добавил он в своем последнем вздохе.

Его глаза закатились, и друзья положили его на скамейку.

— Вот и ты, наконец! — воскликнул Тит при виде сестры, входящей в императорские покои, сильно накрашенной и задрапированной в шелк портным, который искусно прятал полноту и дефекты ее фигуры в мягких складках ткани.

Император Рима, ее брат, лежал на низком кресле, которое каждое утро приносили ему в комнату, чтобы вымыть и надушить его волосы.

— Никто об этом ничего не знает, Цезарь! Утром она уехала из дома в носилках со своим маленьким рабом, не сказав, куда направляется. Это все, что мне известно.

— Это невероятно, — пробормотал Тит с гримасой, исказившей его красивый рот.

Лицом он, по счастливой случайности, больше походил на свою мать Флавию Домициллу, чем на отца Веспасиана, черты лица которого, как заметил один насмешник, были постоянно искажены усталостью от