— Не надо, — ответила она по-русски, отчего он едва не выронил из рук аптечку.

— Ты что, русская? — И тут он увидел нашивку на простеньком сером платье с буквами: «OST». — Бог мой!

— Я сейчас уйду. Я работаю здесь, рядом. — Она пыталась говорить по-немецки.

— Да-да, — кивал Бальк.

Теперь, когда он узнал, кто она… И что, остановил он себя, я должен тащить ее в полицейский участок? Сдать первому патрулю? Она ведь не сбежала. Просто прячется от бомбежки. Так же, как и он. Что тут такого? Но сейчас, когда янки наделали столько бед, в этих тонкостях, пожалуй, никто разбираться не станет. Могут, под горячую руку, и расстрелять, как разведчицу, подававшую сигналы самолетам. Сейчас набежит полиция, гестапо. Начнут разбираться, искать виновных, не принявших своевременных мер и прочее… И все свалить на эту беднягу.

Бальк вздохнул, посмотрел на девушку и принялся резать колбасу и хлеб. Сделал два хороших бутерброда. Один протянул русской. За другой торопливо принялся сам.

Девушка какое-то время послушно держала хлеб, на который Бальк положил несколько добрых ломтей колбасы, потом, сглотнув, медленно покачала головой и протянула бутерброд назад.

Такие, как эта, всегда нравились Бальку. Красивая девушка, подумал он. Но ведь она русская. Бальк знал, что ему, германскому солдату, грозит за связь с неарийкой. Если те же шупо застанут их здесь, в пещере, то могут приписать ему именно это.

«Да плевать я хотел», — в следующее мгновение подумал Бальк, и уже теплее взглянул на девушку.

— Ешь, ешь, — сказал он и улыбнулся. — Угощайся.

Она откусила краешек и начала неторопливо жевать.

И он увидел, какие красивые у нее руки. Таких он еще не видел ни у одной женщины. Он снова улыбнулся и отвернулся, чтобы не смущать ее и не волноваться самому. Он попытался целиком переключиться на бутерброд, но это оказалось не так-то просто.

Утром, когда стихла стрельба и наступающие части прошли на запад, экипаж сбитого Ил-2 и еще трое танкистов, машина которых сгорела, переправляясь вброд через Вытебеть, обнаружили на песчаной косе под черемуховыми зарослями разведчика. Он стонал, подтягивал к животу ноги и резко распрямлял их. Тело его дрожало, сведенное судорогой, от которой он пытался освободиться. Видимо, все еще пытался выбраться из реки.

— Командир, смотри. Кажись, разведчик. Камуфляж…

— А ну-ка, ребята, давайте вытащим его на берег. — И Горичкин первым бросился в воду.

— Мальчишка совсем, — сказал один из танкистов, когда раненого перевернули на спину и начали ощупывать тело.

— Вроде нигде ничего…

— Контужен. Вон воронок кругом сколько.

— Давайте-ка быстро режьте палки. Носилки сделаем.

В санчасть отнесем. Видать, здорово нахлебался. На бок его надо положить. Давай сюда, на солнце, тут ему лучше будет.

Они вытащили разведчика на берег, положили на нагретую землю. Вскоре он заворочался, и его тут же стошнило зеленой водой и песком. Озноб прошел, лицо порозовело. Немного погодя он уже попытался поднять голову.

— Лежи, лежи. Ты как сюда попал?

— Полковая разведка… Взвод… Взвод конной разведки… — бормотал разведчик, захлебываясь зеленой жидкостью.

— С коня упал, — пошутил кто-то из танкистов. — А как зовут тебя, конная разведка?

— Иванок…

— Иванок? Или Иванов?

— Иванок. Иванок меня зовут.

— Это что, фамилия такая — Иванок?

— Отстань от него. Хреново ему. Пока не проблюется… Давай-давай, разведка! Пошло-пошло!..

Танкисты выломали подходящие палки и принялись ладить носилки.

Только что заглянувшие в лицо смерти, потерявшие товарищей и боевые машины, сами чудом избежавшие участи лежавших теперь по берегам Вытебети и в лесу, они радовались, что найденный мальчик в пятнистом камуфляже жив и старались помочь, чем могут.

— А ну-ка, Елин, — приказал танкист напарнику, — давай фляжку.

— Думаешь, можно? Мальчишка ведь.

— Ты слыхал, как этот мальчишка матом ругается?

Они засмеялись. Танкист Елин вытащил из-за пазухи помятую фляжку.

После глотка водки щеки и шея Иванка загорелись, на лбу выступили крупные капли пота.

— Ну вот, — засмеялся танкист. — Сразу и прижилась. Парень что надо. Добро не портит. Хороший танкист будет. Понесли его, ребята.

Иванок попытался встать, но одного желания оказалось мало, и он повалился на бок, ткнулся лицом в землю, застонал. Его подхватили крепкие руки и переложили на носилки. Понесли. Он колыхался на прогибающихся орешинах. Солнце грело лоб и щеку, но он почти не чувствовал его прикосновения.

Кругом лежали тела убитых. В нем, словно солнечный луч, пробившийся сквозь мокрую одежду, затеплилась надежда, что разведчики живы, что хотя бы кто-то из них спасся. Ведь не могли же погибнуть все.

Воронцова выписали из госпиталя в середине октября. Три месяца он пролежал в палате со спертым воздухом, где раз в неделю кто-нибудь умирал, откуда уносили на очередную операцию, а потом приносили без ног или рук, куда изредка приходили письма, которые читали вслух, по нескольку раз и с которыми засыпали, крепко держа в руках. Как надежду, что дорогое, родное и светлое, без взрывов и выстрелов, с чем однажды расстались, они еще обретут. Рай не может быть вечным.

— На фронт вам еще рано, — сказала Мария Антоновна. — Надо немного окрепнуть.

— Да ведь ноги больше не трясутся, — попытался пошутить Воронцов. — Смотрите! Вот! И ходить могу без палочки. — Он поставил трость в угол и продемонстрировал Марии Антоновне вновь обретенные способности.

— Однако ходите с палочкой, — заметила она.

И действительно, из той памятной палки, свидетельницы его нелепой стычки с блатняками, видимо, дезертирами, на берегу реки, он вырезал прекрасную трость, отшлифовал ее осколком стекла и обжег на костре.

— Хотите, я вам ее подарю?

— Нет уж, — ответила Мария Антоновна. — Вам она еще послужит. Думаю, не меньше месяца. У вас два варианта: либо направим в санаторий для выздоравливающих, либо будете поправлять здоровье