– И что они рассказывают?

– А что… В атаку ходили – одна винтовка на отделение.

– Ты поменьше слушай такие разговоры. За них, знаешь…

Водитель сразу сник, несколько раз оглянулся на спящего старшего лейтенанта. Сказал, уже тусклым голосом:

– Ладно, садись, поехали. Довезу.

Радовский залез в кузов. Кузов был завален ящиками и узлами. От узлов пахло хлоркой. Белье. В ящиках, похоже, продукты. Ящики необычные, с надписями по-английски. Хотя прибыли они сюда, в могилеские леса, не с берегов туманного Альбиона, а с совершенно иных берегов. И подтверждение тому вот оно, на нижней дощечке, белым по зеленому: ARMY USA. Что ж, русские едят американскую тушенку уже не первый год. Но американских солдат здесь по-прежнему нет. Хотя с той стороны, в германской армии, есть и итальянцы, и венгры, и румыны, и испанцы, и чехи, и словаки, и бельгийцы, и поляки, и даже нейтральные швейцарцы и шведы. Сталин, похоже, не нуждается в американских солдатах. У него и своего пушечного мяса хватает. Судя по всему, этот водитель только-только прибыл на фронт. А сколько миллионов таких, от восемнадцати до тридцати, смогут мобилизовать во внутренних областях и поставить под ружье военкоматы большевиков? Один? Два? Три миллиона? Четыре? И он тут же ответил себе: и один, и два, и три. Карты немцев биты. Гитлер выдохся. Передоверился своим товарищам по партии. Не поверил ни в Смоленский Комитет, ни в русский корпус, ни в идею обер-бургомистра Каминского, ни в идею генерала Власова. Русские солдаты умирают в концлагерях. Целые армии. Германия, и даже Европа, которую Гитлер эксплуатирует как незаконно присвоенный завод, тоже выдохлась. Урал и Сибирь выпускают больше танков, самолетов и орудий больше, чем вся Европа. Присвоенный завод уже не может угнаться за большевиками и обеспечить оружием проведение наступательных операций. А значит, наступать в этой войне будет тот, кто может и произвести достаточное количество танков и самолетов, и посадить в эти машины новобранцев.

Все, о чем Радовский мечтал все эти годы, летело к черту. Но ни страха, ни даже знакомого чувства опустошения, этого неизменного и неизбежного спутника любого краха, он не испытывал. Потому что думал о том, что среди этих миллионов русских призывников разных возрастов мог теперь быть и он, Георгий Алексеевич Радовский. И сейчас повернуть свою судьбу, как норовистого коня поворачивают рывком уздечки, самое бы время. Все для этого рывка есть, все готово. Лежит в кармане, в нагрудном кармане гимнастерки с чужого плеча. С чужого плеча… Сейчас на каждом все, кроме креста, – с чужого плеча. Надо только решительней и как можно безжалостней рвануть уздечку…

А что потом? Вот какую канаву перескочить непросто.

– Приехали! – закричал водитель в приоткрытую дверцу кабины.

Радовский огляделся. Они только что миновали поле и узкий березовый перелесок. Впереди деревня. Видимо, то самое Подолешье. Тесный ряд печных труб в снегу. Даже не верится, что дома могли стоять так плотно. За низинкой, видимо, замерзшим и покрытыми снегом ручьем, улица уцелевших домов.

Радовский спрыгнул, махнул водителю в знак благодарности. Он понял, что тот нарочно притормозил, что, возможно, имел указание не брать пассажиров, и теперь опасался быть наказанным за нарушение инструкции. Полуторка загремела бортами дальше по дороге. Но колеи здесь, на въезде, были настолько разбиты, что машина вскоре поехала медленнее, и он догнал ее.

– Кого ты вез! – услышал он голос старшего лейтенанта.

– Солдата, – ответил водитель.

– Ты хоть знаешь, кто этот солдат? Документы ты у него спросил? Или так, сажаешь в кузов любого встречного-поперечного?

Радовский шел вслед за полуторкой. Разговор в кабине вскоре затих. Лицо старшего лейтенанта показалось ему знакомым. И тут Радовский подумал вот о чем: а что, если и старший лейтенант узнал его и теперь теребил водителя только потому, что хотел узнать его фамилию, имя и отчество, какой части и прочее. Сворачивать в сторону нельзя. Старший лейтенант наверняка следит за ним в зеркало заднего вида и тут же поднимет тревогу.

Вскоре началась ровная дорога, и полуторка благополучно умчалась вперед.

Возле крайнего двора на выбранной до земли кладушке прошлогодних потускневших дров сидел солдат. Рядом стоял карабин с примкнутым штыком. Часовой, сразу догадался Радовский, и внутренне напрягся. Часовой таскал из кармана шинели семечки и плевал на снег пеструю лузгу. Наплевал вокруг себя уже порядочно, видать, не один карман семечек изничтожил, стоя на посту.

– Здорово, Иван! – окликнул его Радовский.

– Здорово! Тильки я ни Иван, – отозвался часовой и перестал щелкать семечки. Стряхнул с шинели лузгу, всмотрелся в Радовского, который продолжал свой путь по дороге вдоль колеи.

– А кто ж ты?

– Петро.

– Здорово, Петро, – засмеялся Радовский. Он шел, не сбавляя шагу.

Часовой тоже продолжал сидеть. Он даже не взглянул на свой карабин, стоявший рядом.

– Что ж ты мени, як хриць называешь? Гэта тильки воны так бачуть: иван! иван! – И вдруг спросил: – Закурить не мае?

– Маю, маю, Петро, закурить. – И Радовский повернул к часовому, на ходу вытаскивая из-за пазухи кисет.

Он закурил с часовым. Заодно выпытал у того, что здесь, в Подолешье, да как.

– Что-то у вас больно тихо, – заметил он и кивнул самокруткой в сторону противоположного леса, откуда время от времени доносились глухие удары передовой.

– И слава богу, – сказал часовой. – А тебе в роту? В какую?

– В Шестую, – наугад ответил Радовский, понимая, что не назвать номер роты сейчас нельзя.

– А, в Шестую… – Петро затянулся, прищурился. – Гэта тоби еще километра два. В сторону Дебриков. Второй батальон тамо.

– Ротный-то мой жив?

– Анисимов-то?

– Ну да, он, лейтенант Анисимов.

– Он уже старшего лейтенанта получыв. Жив. Мы ж не наступаемо. Сидим в обороне.

Рискнул он на дороге, с водителем. Рискнул с часовым. Решил рискнуть и в третий раз. Три – его любимое число. Оно не могло его подвести. И не подвело.

– Пойду, пока не стемнело. – И, отсыпав часовому табачку из просторно кисета, спросил как бы между прочим:

– На той-то околице кто стоит?

– Дядько Охрем. Мы з ним земляки.

– Ну, бывай. Может, еще свидимся, табачку покурим.

– Может. Бувай здоров. А как тебя зовуть?

– Петром.

– Га! Так чого ж ты мовчав?

Радовский засмеялся, махнул рукой и пошел вдоль дворов. В центр деревни он не пошел. Штаб батальона наверняка там. А значит, там полно народу. Опять же посты, часовые. А что, если там не такой простоватый и болтливый хохол? И он свернул в проулок и вскоре вышел на северную окраину Подолешья.

Здесь часовой стоял на месте. Вытоптал себе лунку в снегу обочь дороги и стоял, кутался в немецкую шинель, накинутую поверх своей.

– Здоровенько, дядько Охрем! – окликнул он издали часового, по осанке и густым усам сразу определив его возраст.

– А кто ты такой будешь? Я вроде такого среди своих племяшей не припоминаю. – Голос часового был не очень дружелюбным.

– В хозяйство старшего лейтенанта Анисимова иду.

– А кто такой Анисимов? Не знаю я никакого Анисимова. – И часовой снял с плеча карабин. По его несуетным движениям и той ловкости, с которой он снял и перекинул на левую руку карабин с примкнутым