И тут же эхом троекратно отдалось:

– Взво-о-од! Вперед!

Он шел во второй цепи. Связной и фельдшер Екименков хрустели снегом рядом. В проходах, обозначенных сосновыми лапками, строя не держали, бежали толпой, поотделенно. Лишь бы поскорее миновать этот, самый опасный, отрезок нейтральной полосы. Но потом, за линией проволочных заграждений, растеклись по белому полю ровными цепями. Воронцов оглядел свою роту и ахнул: как ровно и правильно шли его взводы. Еще не слышалось стрельбы. Только снег хрустел под ногами, и солдаты кашляли и надсадно дышали, хрипя простуженными бронхами. Да впереди, за лесом, ухали взрывы тяжелых снарядов. Сзади двигались запряжки ТПО. Лошади, проваливаясь в снегу, тащили «сорокапятки». Где-то там, вспомнил Воронцов, и обоз старшины Веретеницыной. Он видел ее в траншее перед самым выходом, когда в голове уже пошло винтом от выпитого спирта. Она, как всегда, проходя мимо него в тесной для двоих траншее, толкнула его в грудь обеими руками, дохнула в самый подбородок своим теплом, запахом йода и чего-то женского, о чем он давно старался не думать, особенно в присутствии санинструктора роты.

Перед атакой, в блиндаже, он переложил в карман шинели, поближе к руке, медную пластинку иконки- складня с Михаилом Архангелом. Потом быстро разделся и обмотал себя полотенцем. Живот и грудь. Подоткнул концы, чтобы полотенце не сползло.

– Что это у вас, товарищ старший лейтенант? – спросил связист.

– Чтобы вши в поле не кусали, – усмехнулся он в ответ.

– Воши и под холстинкой покоя не дадут, – заметил наблюдательный Добрушин. – Материн, что ль оберег?

– Нет, Василий Фомич, не материн. Невестин.

– Невестин… Вон оно что. Ну да, мы ж на войне не одни. Это нам только кажется, что под пули мы одни ходим. Невестин… Невестин, Александр Григорьевич, все равно что материн. Сейчас она за вас всем святым молится. – Связист вздохнул. – Женщина все чувствует. Мы вот сейчас пойдем, а дрожать за нас – бабьему сердцу.

Немцы молчали. Но вскоре на левом фланге, в стороне Дебриков, заработали, почти одновременно, два пулемета. Воронцов увидел, как сразу замедлилось движение первого взвода, как левый его фланг начал вязнуть в снегу. Сейчас залягут и атаке конец, с беспокойством следил он за продвижением своего первого взвода. Бойцы один за другим плюхались в снег, барахтались, видимо, готовя к стрельбе оружие, или вытаскивали саперные лопатки, уже не надеясь на лучший исход.

– Нельзя здесь окапываться! – закричал Воронцов. – Петров! Давай – вперед! Прикройся пулеметом и – вперед!

Он увидел мешковатую фигуру лейтенанта в огромном балахонистом маскхалате и услышал его мат. Солдаты начали вставать и продвигаться вперед, к лесу. До опушки оставалось метров двести, и она молчала. Если сейчас ударят оттуда, если немцы успели оборудовать там хотя бы одну огневую и теперь выжидают необходимого сокращения дистанции, то тогда первый взвод ожидает нелегкая участь. О мертвых он не думал. А уцелевшие залягут, и поднять их уже не сможет никто. Да и Численко со своими окажется под фланговым огнем.

– Храпунов! – окликнул он первого номера пулеметного расчета. – А ну-ка дай пару очередей по опушке!

Пулеметчики тут же сняли с самодельных санок, сделанных из двух пар укороченных лыж тяжелый ДШК, развернули его и загремели лентой, вставляя ее в приемник, забитый снегом.

– Если оттуда ответят, молоти по цели, пока не кончится лента! Понял меня, Храпунов?

Пулеметчик ошалелым взглядом посмотрел туда, куда указывал Воронцов, и молча кивнул. Лента у ДШК недлинная, всего пятьдесят патронов. Но это – пять-шесть хороших очередей. Как раз то, что надо, чтобы первый взвод добежал до опушки леса и зацепился там. Если Петров зацепится, черта с два его чем тогда выкуришь. Характер лейтенанта он знал.

– Храпунов! Я на тебя надеюсь!

Храпунов был пулеметчиком осторожным. Пара-тройка прицельных очередей – и на запасную. Но свою осторожность, которую в иных обстоятельствах можно было принять и за худшее, он с лихвой компенсировал точностью и эффективностью огня. Это о нем в роте сложили поговорку: мне медали ни к чему. Когда однажды по осени точно так же атаковали одну высотку, он замешкался на исходных, но потом, когда рота безнадежно залегла на спуске, простреливаемом с флангов, спас атаку. Он вытащил свой ДШК на правый фланг, на позиции третьего взвода, и оттуда повел огонь по немецким траншеям. Перетаскивая пулемет от куста к кусту, от воронки к воронке, Храпунов вскоре подавил оба МГ, которые не давали взводам поднять головы. Когда потом комбат направил по команде представления на отличившихся в последних боях, фамилию Храпунова вычеркнули в штабе полка, а Солодовникову выговорили за то, что, мол, подписывает представления на кого попало. В роте об этом вскоре стало известно. Бойцы начали сочувствовать Храпунову, угощать его табачком, памятуя о том, как вовремя он им помог в бою. Храпунов, довольный, принимал заслуженное угощение и говорил:

– Мне ж медаль – ни к чему. А вот за куреху спасибо!

Он покуривал дармовой табачок и рассуждал дальше:

– Если бы, к примеру, наше командование помудрей было, да к медали выделяли ежемесячное дополнительное довольствие в виде махорки, то тогда другое дело. А так… Так мне медаль ни к чему.

Медаль свою он вскоре все же получил. Комбат настоял. Но и поговорка тоже прижилась в роте. Когда, к примеру, личному составу водку заменяли разбавленным спиртом, даже от бойцов из пополнения, прибывшего значительно позже того боя за высотку, можно было услышать: «Мне медаль ни к чему…»

ДШК Храпунова простучал, торопливо плеснув в сторону немецкого леса трассирующую струю. Струя вытянулась до опушки. Следом за нею вспыхнула и потянулась другая. Никто оттуда не ответил.

Воронцов спрыгнул в немецкий окоп, наполовину заметенный снегом, прислушался к звукам боя, доносившимся со стороны деревни, и сказал связисту Добрушину, который уже настраивал рацию:

– Давай, Василий Фомич, передавай в штаб батальона: Восьмая вышла на рубеж обороны противника. Левофланговым взводом с северо-востока охватываю населенный пункт Дебрики. Потери… – Воронцов перевел дыхание. Донесения из взводов еще не поступали, и о потерях в роте он в сущности ничего не знал. Первый взвод напоролся на пулеметный огонь. Там, конечно, без потерь не обошлось. – Потери незначительные. Уточняются.

Немцы позицию здесь, на опушке, все же оборудовали. Вот он, пулеметный окоп, с ходом сообщения в тыл, с землянкой. Как положено. Только перебросить сюда они никого не успели.

Раненых он увидел чуть позже, в лесу. Их было трое. Четвертый лежал неподвижно, прямо на снегу, у дороги, вытянувшись во весь свой рост и запрокинув стриженую голову. На нем не было ни каски, ни шапки. Воронцов наклонился над убитым и спросил:

– Кто?

– Краюшкин, – ответил сержант, которому Веретеницына торопливо перевязывала ладонь.

И сержант, и рядовой Краюшкин были из первого взвода. Все из последнего пополнения. Краюшкина он вспомнил. Однажды заставил его чистить винтовку. Тот испуганно смотрел на затвор, обметанный мелкой сыпью ржавчины, и виновато кивал. В землянках в начале зимы было сыро, и за ночь оружие покрывалось ржавчиной. Краюшкин был призван полевым военкоматом откуда-то из-под Ельни или Дорогобужа. Смоленский. Земляк. И вот он теперь лежал на снегу без головного убора, без рукавиц. И уже не ощущал ни каленой поземки, подметавшей лесную дорогу и забивавшей мелкой снежной пылью колеи, ни того, что неловко лежит прямо на обочине. Рядом из снега торчала винтовка с открытым затвором, та самая. Теперь она достанется другому, и чистить ее будет другой боец.

Воронцов поднял винтовку и сунул ее в сани. Раненые сидели на соломенной подстилке, курили.

– Ну что, ребята, не повезло вам?

– Под пулемет попали, – возбужденно заговорил один из них, невысокого роста, в разодранном маскхалате. – Только стали подниматься на горочку, а он как дась! Краюху вон… Три пули… До леса донесли, а он уже…

И, глядя на раненых, мешковато сидевших в розвальнях, в теплой соломе, он подумал, что им-то как раз повезло. И сами они это хорошо понимали.