случилос'? Он исчез в неясном порыве ветра, вот так, прям' у меня за спиной. Ничего там… кроме пухлой жир-птицы, к'торая вынюхивала личинок. Так и напраш'валас', шоб ее ощипали и насадили на вертел! Ладно, думаю, значит, Закри-Храбрец осадил Старого Джорджи, так-то, и тот отправился охотить других, шо потрусливее будут. Хотел р'сказать Па и Адаму о своем жутком приключении, но ведь истории куда приятнее, когда рот разламывается, п'ремалывая птичьи ребрышки, так шо тихо-тихо натянул я портки, подкрался к этой мясистой перистой стерве… и бросился на нее.

Мадам Жир-птица шо? Проскользнула у меня сквозь пальцев и запрыгала наутек, но я не сдавался, не, я погнал за ней вверх по течению через колдобины и колючие заросли, хрустя сухими ветками и всем таким прочим, и колючки ужас как ц'рапали меня по лицу, но, вишь, у меня была такой жар гоночный, так шо я не замечал, шо деревья редеют, шо водопады Хилаве ревут все ближе, ничего не замечал, пока не выбежал дуром прям' на прогалину у заводи и не оторопел, увидав табун лошадей. Не, не диких лошадей, эт' были лошади в кожаной броне, убранной драгоценными камнями, а на Большом острове эт' означает то'ко одно, ну да, Конов.

Десять-двенадцать раскрашенных дикарей уже поднимали-доставали свои кнуты да клинки, обращало' ко мне с воинственными криками! У, теперь я улепетывал обратно, вниз по оврагу, тем самым путем, к'торым пришел, да-да, охотничек стал дичью. Ближайший Кон бежал за мной, остальные прыгали на своих лошадей и смеялис', радуяс' потехе. Теперь шо? Страх, он, конечно, окрыляет ноги, но он еще и путает тебе мысли, вот я и скакал, шо твой кролик, обратно к Па. Я же был то'ко девятилетка, поэтому прост' следовал своему инстинкту, не продумывая, шо может случиться.

Но до нашей п'латки я так и не добрался, иначе не сидел бы здесь, не 'сказывал бы вам своих историй. Споткнувшис' о крепкий корень — о ногу Джорджи, мож' быть, — я покатился-закувыркался в яму с жухлыми листьями, к'торые укрыли меня от копыт Конов, громыхавших надо мной. Я оставался там, слыша их пьяные крики, к'торые проносилис' мимо, всего в нескольких ярдах, мчалис' через деревья… прямо к Слуше. К Па и Адаму.

Я полз скрытно-быстро, но таки опоздал, слишком опоздал, ей. Коны кружили по нашему лагерю, щелкая своими бычьими кнутами. Па размахивал топ'ром, и мой братей схватил свою пику, но Коны с ними прост' игралис'. Я остановился на краю поляны, страх, вишь, совсем отравил мне кровь, и никак не мог двинуться дальше. Хрясь! щелкнул кнут, и Па о Адамом опрокинулис' наземь и стали корчиться, к'буто угри на песке. Вождь Конов, хищный такой стервец, слез со своей лошади по мелк'водью пошлепал к Па, улыбаяс' своим раскрашенным братеям, достал свое лезвие и вскрыл Па горло от уха до уха.

Ничего такого алого, как кровь, шо хлестала из горла Па, я в жизни не видел. Вождь слизнул кровь Па со стали.

Адам был ош'ломлен, все его мужество улетучилос'. Раскрашенный стервец связал самому старшему моему братею пятки-запястья и п'рекинул его через седло, к'буто куль таро, а остальные шныряли по нашему лагерю, собирая железяки и все такое, а чего не забрали, то все порушили. Вождь вскочил на свою лошадь, повернулся-посмотрел прям' на меня… глаза те были глазами Старого Джорджи. Закри-Трус, они сказали, ты родился быть моим, вишь, так зачем же противиться?

Доказал я, шо он не прав? Остался, шоб вонзить-погрузить свое лезвие в шею кому из Конов? Проследил за ними до их лагеря, шоб освободить-спасти Адама? Не, Закри-Храбрец Девятилетка, он по- змеиному шмыгнул в лиственное укрытие и стал скулить-молить Сонми, шоб не схватили-поработили и его тож'. Ей, эт' все, чего я сделал. Ох, да был бы я на месте Сонми, я б, такое услышав, то'ко покачал бы головой с отвращением да и раздавил бы меня, шо твоего навозного жука.

Па все еще лежал-качался в соленом мелк'водье, 'гда я прокрался обратно после наступления ночи; вишь, река успокаивалас', и небо теперь прояснялос'. Па, к'торый меня журил-колошматил-любил, был скользким шо пещерная рыба, тяжелым шо корова, х'лодным шо камень, и всю кровь до капельки высосала из него река. Я не мог толком горевать, ни чего еще, все было прост' кошмаром-ужасом, вишь. Теперь так: от Слуши от Костяного берега оставалос' миль шесть-семь то вверх, то вниз, так шо я насыпал курган для Па прям' там, на месте. Не мог вспомнить святых слов Аббатиссы, кроме Дорогая Сонми, среди нас пребывающая, верни эту возлюбленную душу в утробу Долины, молим тебя. Значит, сказал я их, п'ребрался через Вайпио и побрел петляющей тропкой через ночной лес.

Крошка-сова заухала на меня, Славно сражался, Закри-Храбрец! Я крикнул птице заткнуться, но она ухнула мне в ответ, А то? Ты 'скурочишь меня, как 'скурочил их, Конов? О, ради моих цыпа-цыц-цыпочек, поимей мил'сердие! Сверху, с Кохалских гор, доносился вой динго, Закриии-ии-и-Трууу-уу-ус! Нак'нец луна, она подняла свое лицо, но эта холодная дама ничего не г'ворила, не, ей и надо было, я знал, шо она думает о' мне. Адам смотрел на ту же луну, то'ко в двух-трех-четырех милях от меня, но помочь ему я мог не больше, чем если б он был дальше Дальнего Гон'лулу. Я взорвался-открылся и взыдью рыдал-рыдал-рыдал, ей, шо твой спеленатый-связанный бебень.

Через милю вверх по холмам я добрался до жилища Авеля и поднял их всех своими воплями. Меня впустил старший Авеля, Исаак, и я сказал им, шо случилос' на п'реправе у Слуши, но… сказал ли я всю правду? Не, завернутый в одеяла Авеля, согреваяс' у их огня и обгладывая предложенные ими косточки, мальчик Закри врал. Я не 'знался, шо эт' я привел Конов к лагерю Па, вишь, я сказанул им, шо прост' охотил в зарослях жир-птицу, а когда вернулся… Па убили, Адама забрали, и в грязи повсюду виднелис' отпечатки копыт Конов. Ничего не мог сделать, ни тогда, ни теперь. Десяток Конов-г'ловорезов, они могут убить семью Авеля точ' с той ж' легкостью, шо и Па.

Ваши лица спраш'вают меня. Зачем я врал?

В новом своем 'сказе, слышь, я не был Закри-Тупицей, ни Закри-Трусом, я был прост' Закри Невезуче-Везучим. Враки — эт' стервятники Старого Джорджи, к'торые кружат в вышине, выглядывая внизу мал'рослую-худ'сочную душонку, шоб 'пасть-погрузить в нее свои клювы, и той ночью в жилище Авеля той мал'рослой-худ'сочной душонкой, ей, был я сам.

Теперь вот вы смотрите на морщинистого хмыря, легкие у меня опрели, и эт' потихоньку отбирает у меня дыхание, так шо немного еще зим я увижу снаружи, не, не, я эт' знаю. Кричу вот через больш' чем сорок лет себе самому, Закри-Девятилетке, Эй, слушай! Времена теперь такие, шо ты слаб против мира! А со временами тебе ничего не поделать! Эт 'не твоя вина, во всем виноват этот 'скуроченный мир! Но, как бы громко я ни кричал, мальчик Закри, он не слышит меня и никогда не услышит.