– А куда ж ему ещё идти? На жизнь чтоб заработать.

– Воровать пойдёт. Убивать и грабить. Им и такие способы известны.

– Вы всегда преувеличиваете, – сердито сказала она.

– В этих вопросах можно и преувеличить. Лучше перестраховаться, чем потом ахать и охать. В криминал подростки очень часто идут от неуверенности в себе, от неумения устроиться в жизни. Образование расширяет кругозор, прибавляет уверенности в себе, помогает разбираться в сложных хитросплетениях жизни.

Матрона подняла указательный палец вверх и важно сказала:

– Там лучше знают. Все тут в профессора заделались… – И ушла – так и не завершив этот странный тет-а-тет.

Что же касается «Спектра», то мы его теперь выпускали двух видов – по индивидуалам и общеотрядный. Весь отряд как отдельная единица получал каждый день свою оценку, как среднюю (красный компенсировал фиолетовый, желтый крыл синий, оранжевый компенсировался голубым, чего больше оставалось в итоге, то и было главным цветом).

Выглядело это так.

В понедельник, как правило, отряд, имел бледный вид, а точнее, желто-зелёный; в четверг-пятницу (дни максимальной положительной активности) отряд порядком краснел, имея, однако, при этом голубоватый оттенок. Конец недели, суббота – жди синюшности.

Синюшность – однозначно нехороший признак, сразу же всех синих на совет, к ответу.

Фазанов (фиолетовых) – таскали уже на общий сбор отряда. Боялись таких разбирательств (я в них не принимала участия и даже старалась вообще не приходить) страшнее страшного.

Всё-таки общественное мнение – сила, нами явно недооценённая и посейчас. Возможно, дети боялись такого наказания даже больше, чем всех других видов наказаний, а желающих «силу употребить» среди командоров было явно больше одного (Бельчикова).

Однажды такой случай был. Проштрафился Ханурик, и крепко. Мне было его очень жаль, ведь нахлобучка при народе – дело тяжёлое. Но отменить наказание даже я со своим автоторитетом была не в силах. Проштрафился он тогда по глупости, по чистой случайности. Страдал, мучился… Но ко мне с просьбой о помиловании не подходил. Зато подошёл Бельчиков.

Говорит, глядя в сторону:

– Эт самое… А давайте, я Ханурику как врежу пару раз. А на сбор не надо.

Спрашиваю подозрительно:

– А сам Олег на это согласен?

– Только рад будет. Точно говорю.

– К сожалению, не могу тебе ничем помочь. Олег будет отвечать будет перед отрядом, а не перед твоим кулаком.

Бельчиков надул щеки.

– Ну, хоть разок, а? Ну в глазик, можно?

– Сказала же нет. И отстань.

Гордец Ханурик не мог спокойно переносить позор стояния «перед народом». Когда общий сбор начался, и дошла очередь до Ханурика, а я, больше не в силах видеть его простынно-бледное лицо, уже готова была пойти на попятную, проклиная себя за приверженность к догматизму, произошло то, что не только успокоило меня, но и убедило: действуем правильно. Ханурик гордо поднял голову и обвёл глазами присутствующих. Началась пропесочка. Отчитали его по первое число. И за курение в постели, и за прогул двух уроков подряд, и за пропуск дежурства. Он молча терпел.

Я-то уже знала, из-за чего у него такой срыв получился. Влюбился в одну симпатичную девочку из школы и часами стоял под её окнами. Но девочка, как выяснилось, в Олежке вовсе не нуждалась, ей было просто занятно это ухаживание. И был даже спор – сколько он продержится.

И он держался.

Так ничем эта влюблённость не кончилась, и он впал в хандру.

Разбирательство на отряде стало для него чем-то вроде холодного душа – он постепенно приходил в себя. Сам попросил себе наказание – «вышку». Это озаначало следующее: самое суровое наказание – сидение в маленькой бытовке в полной изоляции, но с ключом (на всякий пожарный) в кармане. Есть нужно было вместе с отрядом, на уроки также надо было ходить в обязательном порядке, спать в своей спальне, а вот в свободное время наказанный «по высшей мере» должен проводить в бытовке, куда сам себя этапировал. Такое наказание могло длиться один-два дня. Само сидение занимало, в итоге, не более восьми часов. Из заключения освобождали всем скопом. Шла толпа желающих освобождать с дикими криками и песнями. Потом начинали угощать – кто чем (конфетами, печеньем, яблоками, а то и пинками – от избытка эмоций. Всё-таки наши дети не были злыми, и чужое несчастье их всё-таки угнетало. Во всяком случае, никто не злорадствовал.

На прилюдных разборках Ханурик не стал ничего рассказывать об истинных причинах своей сердечной маеты, а ведь это могло бы смягчить наказание и облегчить его участь! Но многие в отряде уже знали, в чём тут закавыка, и ему очень сочувствовали. Некоторые даже восхищались им, его любовным подвигом, в основном, это были девочки. Однако вслух никто никаких ремарок на этот счёт не отпускал. Несанкционированное вмешательство в личную жизнь у нас не поощрялось.

Он день отсидел в бытовке. Возможно, ему и хотелось уединения. Вызволять пошли всем отрядом. Натащили всяких вкусностей, у кого что было.

И несколько дней ходил… в «страстотерпцах».

Надо ли говорить, что сам Ханурик просто рта не мог закрыть от приросшей к его лицу улыбки до ушей… Выдержал испытание! Не сломался!

Никогда не было на этих разбирательствах злобы, ненависти, а была горячность, искренность, сочувствие, досада – нормальные человеческие чувства. Ребятам хотелось быть лучше. Хотелось, чтобы наш отряд стал лучшим. И они горько переживали каждый срыв. Не припомню ни одного случая жестокости на общем сборе.

Наш молодой коллектив вошел в устойчивую стадию подъёма – трудностей мы уже не боялись. Мы знали: завтра будет лучше, чем вчера. И это – реальность.

В конце года в верхних слоях административной атмосферы упорно муссировался слух – наш отряд на лето будет разбит на группы. Двадцать «лучших» поедут в трудовой лагерь под Краснодар, остальные – к опекунам и в пионерлагеря. Приём «лучших» и «худших», определяли классически.

Мы от этой «классики» уже давно отказались – у нас больше не было клеймённых. Провинился – наказали. Отличился – молодец.

Мы исходили из принципа: воспитанник не может быть «плохим», но он может совершать плохие поступки, за что и получает наказание.

Случалось, что Бельчиков получал жёлтый или оранжевый, красный – всё же редко, хотя и это бывало. И тогда мы его чествовали.

Это его честная высота.

Быть красным – почётно, но это всё же случалось нечасто, и не только для Бельчикова.

На следующий день ситуация могла резко измениться, и никаких выгод вчерашнего, красного, положения…

Администрация детского дома имела совсем другие принципы: «лучших» и «худших» определяли раз и навсегда. Конечно, случалось, что «лучшие» сваливались в «худшие». Но чтобы наоборот, это – никогда.

И вот этот кошмар реально на нас надвигался.

– Ага, знаем, одних стукачей и шестёрок наберут в Краснодар, – ныл Беев.

– А чтоб нормальных пацанов взять, так нет, – поддержал его Бельчиков.

– Ага, одних шестёрок… – продолжал скулить Беев.

– Ой, держите, а ты сам давно перестал шестерить? – подначивала Кузя.

– За такие антиреволюционные выступления можно и в «фазаны» залететь, – нравоучительно замечает Огурец на Кузину ремарку.