К тому времени, в середине лета 1916 года, работа в наших группах принимала всё более напряжённые и новые формы. Гурджиев проводил большую часть времени в Петербурге, уезжая в Москву лишь на несколько дней и возвращаясь оттуда с двумя или тремя своими московскими учениками. Наши лекции и встречи к тому времени уже утратили свой формальный характер; мы всё лучше узнавали друг друга, и хотя существовали небольшие трения, в целом мы представляли весьма компактную группу, объединённую интересом к новым идеям, которые мы узнавали, и к открытым перед нами новым возможностям знания и самопознания. В то время нас было около тридцати человек; встречались мы почти каждый вечер. Несколько раз приезжавший из Москвы Гурджиев устраивал совместные поездки в деревню и пикники, где мы ели шашлык, – который почему-то совсем не был известен в Петербурге. В моей памяти сохранилось воспоминание о поездке на Островки, вверх по Неве. Я особенно запомнил её потому, что во время этой поездки внезапно понял, зачем Гурджиев устраивает такие, казалось бы, бесцельные развлечения. Я сообразил, что он всё время наблюдает за нами, что многие из нас раскрывают в этих поездках совершенно новые аспекты своей личности, которые на формальных встречах в Петербурге оставались скрытыми.

Мои встречи с московскими учениками Гурджиева уже ничуть не были похожи на первую встречу весной прошлого года; теперь они не казались мне нарочитыми, и мне не представлялось, что они играют заученную наизусть роль. Наоборот, я с интересом ожидал их приезда и старался узнать от них, в чём состоит их работа в Москве, что новое, неизвестное для нас сказал им Гурджиев. От них я узнал много такого, что позднее очень пригодилось в моей работе. В новых беседах с ними я видел развитие определённого плана. Мы должны были учиться не только у Гурджиева, но и друг у друга. Я начал понимать группы Гурджиева как школу какого-то средневекового живописца, ученики которого жили и работали вместе с ним, учились у него и друг у друга. Кроме того, я понял, почему во время нашей первой встречи московские ученики Гурджиева не могли ответить на мои наивные вопросы: 'На чём основана ваша работа над собой?', 'Что составляет изучаемую вами систему?', 'Каково происхождение этой системы?' и т.п.

Теперь я понял, что на эти вопросы нельзя было ответить. Чтобы понять это, нужно учиться. А в то время, более года назад, я думал, что имею право задавать такие вопросы, подобно тому как новые люди, приходя к нам, начинали с совершенно аналогичных вопросов. Они удивлялись тому, что мы не отвечаем на них; как нам уже было видно, они считали нас нарочитыми людьми, играющими заученные роли.

Однако новые люди появлялись лишь на больших встречах с участием Гурджиева. Встречи же первоначальной группы происходили тогда отдельно. И было понятно, почему так должно быть. Мы уже начали освобождаться от самоуверенности, начали узнавать всё то, с чем люди подходят к работе, и могли понять Гурджиева лучше, чем прежде.

А на общих встречах нам было необычайно интересно слушать, как новые люди задают вопросы, которые когда-то задавали и мы, видеть, что они не понимают самых элементарных вещей, которых не могли понять и мы. Эти встречи давали нам некоторое удовлетворение.

Но когда мы оказывались наедине с Гурджиевым, он нередко одним словом разрушал всё то, что мы построили для себя, и заставлял нас увидеть, что на самом деле мы по-прежнему ничего не знаем и не понимаем ни в самих себе. ни в других людях.

— Вся беда в том, что вы уверены, что остаётесь одними и теми же, – говорил он. – А я вижу вас совершенно разными. Например, вижу. что сегодня сюда пришёл один Успенский, а вчера приходил другой. Или вот диктор – перед тем, как вы пришли, мы с ним сидели и разговаривали, и это была одна личность. Потом, когда все собрались, я случайно взглянул на него – и оказалось, что здесь сидит совершенно другой доктор. А того, который говорит со мной наедине, вы видите очень редко.

'Вы должны понять, что у каждого человека имеется определённый 'репертуар ролей', которые он играет в обычных обстоятельствах, – сказал в связи с этим Гурджиев. – У него есть роль для любого рода обстоятельств, в которых он обыкновенно оказывается в жизни. Но поместите его в другие обстоятельства, хотя бы чуть-чуть иные, и он уже не в состоянии найти подходящую роль, так что на какое-то время становится самим собой. Изучение ролей, которые играет человек, составляет необходимую часть самопознания. Репертуар каждого человека очень ограничен. И если человек просто говорит о себе 'я' или 'Иван Иванович', он не видит всего себя, потому что этот 'Иван Иванович' тоже не является единым: в человеке, по крайней мере, пять или шесть людей. Один-два для семьи, один-два на службе (один для подчинённых, другой для начальства), один для друзей в ресторане и, пожалуй, ещё один, который интересуется возвышенными идеями и любит интеллектуальные беседы. И в разное время человек полностью отождествляется с одной из своих ролей и не способен отделить себя от неё. Видеть свой репертуар, знать свои роли и, прежде всего, ограниченность репертуара это уже знать многое. Но дело в том, что за пределами репертуара человек чувствует себя очень неуютно, и если что-то выбьет его из колеи, даже на короткое время, он изо всех сил старается вернуться к одной из своих обычных ролей. Как только он попадает в свою колею, всё в его жизни опять течёт гладко, исчезает чувство неловкости и напряжённости. Так бывает в жизни; но в работе, для того чтобы наблюдать себя, человеку необходимо примириться с этой неловкостью, с напряжением, с чувством неудобства и беспомощности. Только переживая подобное неудобство, человек может по-настоящему наблюдать себя. И понятно почему. Когда человек не играет ни одной из своих ролей, когда не может найти подходящей роли из своего репертуара, он чувствует себя как бы раздетым. Ему холодно и стыдно, ему хочется убежать от всех. Но тогда возникает вопрос: а чего же он хочет? Спокойной жизни или работы над собой? Если ему нужна спокойная жизнь, он, конечно, никогда не должен оставлять своего репертуара. В обычных ролях он чувствует себя удобно и спокойно. Но если у него есть желание работать над собой, он должен разрушить это спокойствие. Иметь то и другое сразу невозможно. Человеку приходится делать выбор. Но при выборе результат часто бывает обманчив, и человек пытается обмануть самого себя. На словах он избирает работу, а на самом деле не желает терять спокойствие. И в результате оказывается между двух стульев. Это положение – самое неприятное из всех, ибо человек и не выполняет работу, и лишён покоя. Но человеку очень трудно бросить всё к чёрту и начать настоящую работу. В чём же здесь трудность? Главным образом, в том, что его жизнь слишком легка; и даже если он считает её плохой, он привык к ней, и для него лучше, чтобы она была хоть и плохой, но знакомой. А тут что-то новое и неизвестное. Он даже не знает, приведёт ли это к какому-нибудь результату. Кроме того, невероятно трудно кому-то подчиняться, кого-то слушаться. Если бы человек мог сам придумать для себя трудности и жертвы, он мог бы пойти очень далеко. Но всё дело в том, что это невозможно. Необходимо или слушаться кого-то другого, или подчиняться общему ходу работы, контроль над которой принадлежит другому. Такое подчинение – труднейшая вещь, которая только может существовать для человека, полагающего, что он способен самостоятельно принимать решения и делать всё, что угодно. Конечно, когда он избавится от этих фантазий к увидит, каков он на самом деле, эта трудность исчезнет. Однако такое положение имеет место только в процессе работы. А начать работу и особенно продолжить её – очень трудно; это трудно потому, что жизнь идёт чересчур гладко'.

Однажды, продолжая разговор о группах, Гурджиев сказал: 'Позднее вы увидите, что в процессе работы каждый получает свои собственные задания, соответствующие его типу и его главной черте, или главному недостатку; иначе говоря, задания позволят ему более интенсивно бороться со своим главным недостатком. Но кроме индивидуальных заданий существуют и общие задания, которые даются группе в целом; за их выполнение или невыполнение будет ответственна вся группа, хотя в некоторых случаях группа несёт ответственность и за индивидуальные задачи. Но сначала мы берём на себя общие задачи. Например, к настоящему времени вы должны понимать систему в целом и передавать эти идеи другим. Вы помните, сначала я был против того. чтобы вы рассказывали об идеях системы за пределами группы. Имелось даже особое правило, чтобы никто из вас, за исключением лиц, получивших от меня специальное наставление, не говорил ни с кем ни о группах, ни о лекциях, ни об идеях системы. И тогда я объяснил, почему это необходимо. Вы не были способны дать правильную картину, правильное впечатление. Вместо того чтобы помочь людям прийти к этим идеям, вы бы их навсегда от них оттолкнули, даже лишили возможности прийти к ним в более позднее время. Но теперь положение иное: вы уже достаточно слышали, и если по- настоящему старались понять услышанное, то сумеете передать это другим. Поэтому я даю всем вам определённую задачу:

'Старайтесь сводить разговоры со своими друзьями и знакомыми к этим предметам, будьте