– Он умер через год после дедушки, – ответил Сережа.

– А где Василиса? Няня Василиса?

– Тоже умерла.

– А как Антип? Он-то хоть жив еще?

– Еще жив, но очень стар и совершенно выжил из ума. Живет теперь в деревне.

– Отец Иосиф?

– Вот он тоже умер – в тот год, когда была холера.

Софи назвала еще несколько имен, но поняла, что ворошит кучу пепла, и снова заговорила о Михаиле Борисовиче. Ей хотелось знать, каким Сереже запомнился дед.

– Когда он умер, мне было лет пять или шесть, никак не больше, так что я почти его не помню, – ответил на ее расспросы племянник. – Очень смутно видится сгорбленный старик с пышными белыми бакенбардами, в больших очках… Он позволял мне играть с гусиными перьями, с табакеркой, с шахматными фигурами. Нет, пожалуй, больше ничего в памяти не осталось…

«А ведь Михаил Борисович наверняка окружал мальчика вниманием, нежностью, наверняка гордился им, – подумала Софи. – Но как же мало воспоминаний сохранил Сережа о любви и заботе деда! Только – что позволял играть с шахматными фигурами да перьями… Что это? Бессознательная жестокость молодости, которая может возвыситься лишь тогда, когда забывает о предшественниках?»

Ужин подходил к концу, и Софи чувствовала себя все более и более одинокой: странное ощущение – словно все ровесники исчезли с лица земли…

Когда встали из-за стола, Сережа предложил ей руку, и они перешли в кабинет. Уже стемнело, и слуга зажег лампы, но жара не спадала. Безрассудные мотыльки влетали в открытое окно, устремляясь на свет. В маленькой жаровне дымились ароматные угли – легкий дымок отпугивал насекомых. Сережа попросил разрешения закурить. Софи отрешенно смотрела, как он высекает огонь, раскуривает трубку, сильно затягиваясь через самшитовый чубук, и вспоминала младенца, которого дождливой и ветреной ночью принесла на руках в этот дом. Что этот мальчик знает о своей матери? Рассказали ли ему вообще о том, почему она повесилась?

– Вам, Сережа, было всего несколько месяцев от роду, когда мне пришлось вас покинуть, – негромко сказала она. – Должно быть, ваше детство было не таким уж радостным. Вас растила старая Василиса?

– Нет, отец.

– Я хочу сказать… вашей няней была Василиса?

– Да. Но еще много других! Только я не помню их имен.

Софи поежилась: кожаная обивка кресла холодила плечи.

– Я очень любила вашу матушку, – вздохнула она. – Перед смертью она попросила меня заботиться о вас, как о родном сыне. Но я не смогла сдержать слово, которое дала ей, потому что, как вы знаете, последовала за мужем в Сибирь. Маша была очень чувствительной женщиной, нежной и страстной одновременно…

Губы Сережи растянулись в улыбке.

– Вы правы, – пробормотал он, – но мне кажется, она была довольно неуравновешенной.

Софи задохнулась от возмущения.

– Да как у вас язык поворачивается? Разве вы можете судить Машу? – с трудом выговорила она.

– Я только повторяю то, что говорят все.

– Все? Наверное, так говорил ваш отец?

– Да, среди прочих – и он тоже. Как бы там ни было, моя мать покончила с собой из-за нелепой истории. Не могла же она дойти до такого отчаяния только из-за того, что отцу пришлось продать нескольких крестьян, чтобы расплатиться с долгами! Всем известно: она принимала все слишком близко к сердцу! И, между прочим, еще до того раз двадцать пыталась покончить с собой!

Софи слушала, как племянник нагромождает одну ложь на другую, веря, что все это чистая правда, и молча страдала оттого, что не могла немедленно опровергнуть досужие вымыслы: не было ни малейшей надежды на то, что Сережа ей поверит. Может быть, позже, когда пройдет какое-то время, она попытается его переубедить. Бедная Маша, ничего-то ей в жизни не удавалось, даже смерть не удалась, и, вероятно, самым тяжким наказанием стало презрение, с каким сын относился к ее памяти!

– Думаю все-таки, что лучше не судить о людях, которых не знал лично, – попыталась вразумить племянника Софи.

– В тех случаях, когда нет возможности составить о чем-то собственное мнение, лично я полагаюсь на мнение тех людей, которым вполне доверяю!

– И никогда не боитесь ошибиться?

– Существуют неопровержимые доказательства, свидетельства, подтвержденные фактами!

– Вот это меня и тревожит, причем тревожит очень сильно! – вздохнула Софи.

– Не понимаю, что именно вас тревожит, тетушка.

– То, что… Видите ли, Сережа, если вы бездумно соглашаетесь с тем, что слышите от людей из вашего окружения, то, скорее всего, не испытываете ни малейшего сочувствия и к тем, кого принято называть декабристами…

Черты Сережи внезапно отвердели, взгляд сделался жестким.

– В самом деле, – ответил он, – не стану скрывать, что чувствую себя весьма и весьма далеким от этих господ.

– Пусть так. Однако, не разделяя их взглядов, вы могли бы сожалеть о постигшей этих людей участи!

Он гордо выпрямился:

– Простите уж, тетушка, но я отказываюсь жалеть людей, которые ради удовлетворения своих личных амбиций хотели предать Россию огню и мечу. Я сторонник порядка. Вполне естественно, что правительство изолирует людей, которые могут нарушить спокойствие и расстроить жизнь общества.

Софи смотрела на молодого человека с безрадостным любопытством. Неужели это племянник ее Николая произносит такие слова? Даже от самого Михаила Борисовича вряд ли можно было бы услышать нечто более реакционное! А что, если все молодые россияне теперь такие же, как этот мальчик, испугалась она, но тут же опомнилась, подумав о том, что Николай ведь, когда она познакомилась с ним в Париже, придерживался далеко не либеральных взглядов… И, желая сменить тему, спросила:

– А что за жизнь вы ведете в Каштановке? Часто ли видитесь с соседями?

– С ними? С ними стараюсь видеться как можно реже! Они совершенно неинтересные люди!

– Тем не менее, мне кажется, я припоминаю, будто среди них были люди вполне порядочные. Ваш дядя когда-то очень дружил с Васей Волковым.

– Вот уж чему не приходится удивляться! – откликнулся Сережа. – Волков в наших краях слывет республиканцем. Его даже, если не ошибаюсь, допрашивали во время процесса декабристов. Однако он не был арестован.

– А его матушка?

– Живет вместе с ним. Сестры вышли замуж, перебрались в Москву. Все они помешанные!

Софи, нимало не смутившись, продолжала расспрашивать Сережу о других прежних знакомых, и каждый раз он отвечал ей резко, с раздражением. На тридцать верст в округе не случилось ни одного человека, который в его глазах заслуживал бы снисхождения, он никого не щадил. Может быть, списать эту непримиримость на молодость и самомнение племянника? Наверное, ему хочется любой ценой добиться того, чтобы в ее глазах выглядеть человеком с сильным характером. В окно вливалась легкая прохлада, тихо шелестели под ветром листья…

– Не могу поверить, что на самом деле вернулась в Каштановку, – произнесла Софи. – Все кажется, будто за этими стенами все еще Сибирь. У меня осталось там столько добрых друзей!

– Неужто сожалеете о том, что покинули Тобольск? – язвительно спросил он.

– Там можно было найти величие души! – ответила она, глядя ему прямо в глаза.

– Величие души – роскошь тех, кому нечего делать!

– Уж не потому ли, что были так заняты, вы никогда не отвечали на мои письма?

– Я же вас не знал…

– Это не причина, Сережа.