Должно быть, подумал Левушка, она только что высосала мятную конфетку, чтобы дыхание стало свежим… Кожа на щеках какая-то мраморная, вся в прожилках, на каждой щеке по пятну, нет, по ярко-розовому бублику с белесой дыркой внутри, а в уголке губ – бородавка! Внезапно он почувствовал, что не видит ничего, кроме этого уродства на коже. Бородавка сверлом вгрызалась в его мозг, он покрылся холодным потом, паника волнами накатывала на него… Кожа, мышцы, нервы отказывались служить ему. Никогда, никогда, слышите, маменька, он не сможет заниматься любовью с этой поношенной вдовой, с этой увядшей уродиной! Он с отчаянием вспомнил дерзко торчащие груди и тугие, шелковистые ноги Аксиньи… Агафья навалилась на него всем своим тощим, но неприятно тяжелым телом и, запрокинув голову, определенно ждала поцелуя. Чем больше она старалась показать, как жаждет принадлежать ему, тем сильнее он каменел от боязливого отвращения к ней. Во дворе залаяли собаки, раздались голоса, послышался глухой стук копыт. Левушка хотел было отстраниться, но Агафья удержала его, притягивая к себе руками за плечи.
– Это Марья Карповна вернулась с прогулки, ну, быстрее же, быстрее, – лихорадочно шептала она, вставая на цыпочки.
Ему все-таки удалось оттолкнуть назойливую вдову, и проделал он это довольно грубо.
– Не нужно, Агафья Павловна, нет, нет… Не сегодня… Уходите!
Униженная и раздавленная, она уронила руки, отступила на несколько шагов, открыла рот, но ничего не сказала, затем повернулась и бросилась вон из кабинета. Она так и бежала мелкими шажками на нетвердых ногах в направлении «главного» дома, пока не натолкнулась на Марью Карповну и Сметанова, только что спешившихся у самого крыльца. Едва окинув компаньонку взглядом, хозяйка имения сразу же поняла: та обижена, считает себя опозоренной. Попросив Сметанова обождать в гостиной, пока она переоденется, Марья Карповна приказала Агафье следовать за ней в спальню. Там, заперев дверь, она сняла перчатки и шляпку, расстегнула воротник амазонки и только тогда наконец спокойно спросила:
– Хорош трястись-то, скажите лучше, что тут такое случилось без меня?
Агафья Павловна, у которой лицо еще больше вылиняло и перекосилось, а из глаз готовы были пролиться потоки горючих слез, дребезжащим голосом простонала:
– Он меня не лю-у-у-убит… Он меня никогда не полю-у-у-убит!..
Марья Карповна потрепала ее ладонью по затылку:
– Полно, полно, дорогая моя! Не стоит больше горевать! Все происходящее так ново для Левушки, известие о том, что он женится, свалилось моему сыну на голову, как… как кирпич. И теперь надо дать ему время на то, чтобы получше узнать вас, оценить, да просто привыкнуть к вам. Я хорошо знаю своего сына – он медленно пробуждается от сна. Но зато, когда проснется, его уже не остановить. Раз я желаю видеть его вашим мужем, значит – знаю, что он может, способен сделать женщину счастливой. Во всех смыслах. Терпение, друг мой, терпение! Терпение и настойчивость!…
Агафья Павловна проглотила слезы и помогла хозяйке сменить амазонку на домашнее темно-розовое муслиновое платье с короткими рукавами. Марья Карповна обожала возрождать что-либо из руин. Смятение приживалки укрепило в ней сознание собственной значимости, собственной власти. Она пообещала себе вмешаться и заставить-таки Левушку быть внимательнее и ласковее по отношению к невесте. У нее не было никаких сомнений и в том, что, хорошенько поднажав на сына, она добьется и необходимой для исполнения им супружеских обязанностей дозы желания плотской радости. «Моя власть над живыми существами ничем не ограничена, – думала Марья Карповна. – И я могу сколько угодно навязывать им свою волю, управляя малейшими и самыми тайными их помыслами». Верховая прогулка со Сметановым привела ее в какое-то особенное, радостно-возбужденное состояние, и она решила пригласить поужинать у нее этого рассудительного, здравомыслящего, любезного человека, который всегда в таком добром расположении духа и всегда с комплиментами на устах. Такое утешение после этих двух сумасбродов, ее сыновей! Окончательно развеселившись, сама не зная почему, она приказала Агафье ополоснуть лицо и поправить прическу.
– Подарю-ка я вам новое платье! – решила Марья Карповна. – Надо, чтобы сегодня вечером Лев Иванович глаз с вас не сводил. Мы добьемся своего, мы добьемся своего! Это для меня дело чести!
Наполовину успокоенная, Агафья Павловна постаралась улыбнуться, улыбка вышла слабой, беспомощной. «Да не такая уж она и уродина», – подумала Марья Карповна и, удивляясь собственной снисходительности, поцеловала компаньонку.
За ужином Сметанов старался придерживаться в разговоре только самых безобидных тем: охоты, рыбалки, рубки леса… Алексей не стал вмешиваться – пусть себе разглагольствует! Он заметил, как оживленна Марья Карповна и как, напротив, растерянны, молчаливы, как боятся посмотреть друг на друга Левушка и Агафья Павловна… Наверное, произошла какая-нибудь размолвка между ними… Ладно, какая бы ни была размолвка, что бы вообще тут ни говорили, ему до этого нет никакого дела! У него нет ничего общего с этими людьми – он и трапезу-то разделяет с ними вопреки собственной воле!
Выйдя из-за стола, он сослался на головную боль и попросил у матери разрешения уйти к себе. Оказавшись на крыльце большого дома, вдохнул свежий воздух задремавшего сада и почти опьянел от него… На склоне летнего дня небо стало прозрачным, нежно-сиреневым, кое-где поблескивали первые звездочки – от красоты кружилась голова… Темнело быстро, звезд становилось все больше: вот уже и Плеяды засверкали сильнее всех остальных созвездий. Над прудом поднимался легкий туман. Где-то заквакали лягушки – так, словно передразнивают разговоры между людьми, – но стоило Алексею приблизиться к берегу пруда, и они тотчас умолкли. Он продолжил путь, направляясь к избе Кузьмы. Дойдя, увидел бледный свет за окном, наполовину занавешенным мешковиной. Постучал в дверь. Внутри послышалась какая-то возня, кто-то торопливо забегал туда-сюда. Затем из-за двери раздался голос художника:
– Кто там?
– Это я, Алексей Иванович!
Дверь распахнулась. Кузьма пригласил молодого барина в свою избушку и указал ему на табуретку у стола. Жилище художника состояло из одной комнаты с земляным полом и бревенчатыми стенами, из промежутков между кругляками в которых торчала пакля. Большая почерневшая от дыма печь занимала всю глубину комнаты. Напротив нее располагались три иконы, под ними горели лампадки. Алексей перекрестился на образа и сел. Повсюду вокруг него висели на гвоздях, вбитых в стены, козьи шкуры. Кровати не было вовсе: Кузьма, похоже, спал на печке, накрываясь грудой дырявых одеял и прочего тряпья. Убогость обстановки подчеркивалась единственным «предметом роскоши»: комнату освещала не лучина и не сальная свечка, а масляная лампа, которую, скорее всего, подарила Марья Карповна.
– Вот… проходил мимо и увидел у тебя свет, – сказал Алексей. – Ну, как идет работа? Далеко продвинулся?
– Какая работа? – удивился Кузьма.
– Что значит – «какая»? Да роспись комнат во флигеле моего брата, какая же еще!
– Да неважно это, – отмахнулся Кузьма. – Лучше я вам другое покажу.
Лицо его просияло какой-то таинственной радостью. Он направился к деревянному сундуку, стоявшему под иконами, открыл крышку, вытащил натянутый на подрамник холст и поднес его поближе к кругу света от лампы. Алексей взглянул на картину – и его внезапно охватило чувство блаженного покоя: от полотна волнами шла чистая энергия ума и простоты.
Перед ним, прямо за темной и прочной рамой окна, вырисовывался светящийся, туманный, трепещущий сад. Несмотря на точность деталей, это не был реалистический пейзаж, нет, это был пейзаж из мечты или сна, где каждая травинка, казалось, испытывает восторг от своего существования. Алексей узнавал кустарники, тропинку, цветущую сирень, краешек неба, но ему чудилось, будто никогда прежде он их не видел. Какие-то едва заметные перемены происходили перед его восхищенным взглядом: словно бы в дрожащей дымке зелень листвы переливалась в зелень лужайки, золото песка в позолоту летящих по небу белых облаков… Ему захотелось броситься туда, вглубь этого залитого солнцем пространства, но тело не сдвинулось с места, застыло – неловкое, приговоренное к земной жизни. Только душа его участвовала в празднике на холсте. Горло у Алексея перехватило, но в конце концов он воскликнул:
– Боже мой, какое чудо! Это шедевр, Кузьма, это шедевр, равный произведениям великих мастеров! Когда ты написал его?
– Писал немножко по утрам, чуть-чуть по вечерам, пока солнце не село, – словом, когда был свободен
