Тогда, доведенный до отчаяния, Левушка вытащил последний козырь:
– Она беременна!
В глубине комнаты кто-то тихо вскрикнул. Это была Агафья, впрочем, тут же и вцепившаяся зубами в свой кулак. Подбородок бедняжки совсем утонул в кружевах галстука.
– Сколько месяцев? – невозмутимо поинтересовалась Марья Карповна.
– Должно быть, месяца три…
– Вот и прекрасно: родит в деревне.
– Но… – не переводя дыхания, продолжал Левушка, – но… дитя, которое она носит под сердцем, –
– Во-первых, с чего ты так уверен в этом? А во-вторых, что это меняет? Какая разница, где он появится на свет: здесь или там? Мы просто постараемся, пока есть время, выдать Аксинью замуж за какого-нибудь славного мужика из Степанова или из Красного. Она хорошенькая, охотников найдется сколько угодно. Даже с незаконнорожденным на руках. Я даже… может быть… дам ей небольшое приданое… У меня, дорогой сынок, никто не смеет быть несчастным! Достаточно быть послушным – и ты получишь даже больше, чем причитается по твоим заслугам. Все крестьяне в округе мечтали бы принадлежать мне.
Марья Карповна казалась сейчас еще выше ростом, чем обычно, – наверное, оттого, что взгляд и осанка с особой силой свидетельствовали о ее довольстве собой. Внутри у Левушки все опять скрутила ненависть. Халат распахнулся на голой груди, покрытой светлой кудрявой шерстью, которая росла кустиками. Красная феска с черной кистью съехала на одно ухо. Он стал похож на гуляку-неудачника.
– Хорошо, – едва слышно пробормотал он. – Скажу Аксинье, чтобы уехала.
Уладив таким образом дело, Марья Карповна приказала, чтобы к ней немедленно привели Кузьму: она объяснит художнику, как ему следует расписать комнаты. На поиски крепостного отправилась Агафья, счастливая оттого, что появилась возможность наконец исчезнуть отсюда. Оставшись наедине с сыном, Марья Карповна вдруг очень нежно произнесла:
– Понимаешь, сынок, первое время после свадьбы супруг обязан проявлять услужливость и верность. Позже, когда он захочет развеяться, ему многое будет прощено.
Левушка поблагодарил за добрый совет. Когда явился Кузьма с шапкой в руке, Марья Карповна объяснила, чего от него ждет. Художник кивком выразил согласие, но добавил:
– Хорошо, барыня, но не кажется ли вам, что для кабинета лучше бы написать большой портрет Льва Ивановича и Агафьи Павловны? Он бы так украсил…
– Нет! – оборвала хозяйка живописца. – Портреты приносят несчастье. Погляди-ка, что случилось с моим бедняжкой мужем! Всего год прошел после того, как Арбузов нарисовал его портрет, и что? Свезли на кладбище. И собака ненадолго его пережила. Никаких портретов, ясно же говорю! Цветы! Только одни цветы везде! Пойдем – покажу тебе места, которые я для них выбрала, и…
Она остановилась, услышав дикие вопли, доносящиеся из глубины сада.
– Что это? – с ужасом спросил Левушка.
– Ах да, – равнодушно откликнулась помещица. – Должно быть, Осип и Тит разорались, – я приказала их высечь.
Алексей, читавший в своем флигеле, тоже услышал вопли, раздававшиеся в соответствии с ритмом ударов кнута. Он захлопнул книгу, спустился по ступенькам веранды и неторопливо двинулся в направлении конюшни – обычно крестьян наказывали именно там. Когда он добрался, навстречу ему вышли Осип и Тит с согнутыми спинами, на которые были наброшены рубашки, рукава свисали вниз. Оба выглядели веселыми и самоуверенными.
– Это вас только что высекли? – не веря своим глазам, спросил Алексей.
– Нас, – горделиво улыбаясь, ответил Осип. – Нас обоих, Алексей Иванович, кого ж еще?
От тона, каким это было сказано, Алексея передернуло, а Осип, заметив гримасу на лице молодого барина, поспешил уточнить:
– Это было не так уж больно. Жжется немного, но зато кровь начинает быстрее бежать по жилам.
– Тогда почему вы так сильно кричали?
– Так надо, – важно произнес Тит. – Если кричать, все останутся довольны: тот, кого секут, потому что ему от крика легче становится, тот, кто сечет, потому как ему понятно, что хорошо делает свою работу, барыня – потому что благодаря крикам она, даже находясь далеко, знает, что ее приказы выполняются.
– А за что вас наказали-то?
– Да мы поспорили под окнами барыни, – объяснил Осип. – А барыня не любит, когда ее беспокоят. Это правильно. В Горбатове ведь, знаете, никого не наказывают без причины. Каждый получает то, что заслужил. Своей шкурой мы, мужики, искупаем грехи, которые есть у нас на душе.
«Эх, наша вечная Россия, – думал Алексей. – Века проходят, а она все та же… Огромная, простодушная, согнутая спина, под кнутом… примет все, проглотит все, подчинится людской власти как Божьей воле… А я… я пользуюсь несправедливостью этой системы и, критикуя, в душе молюсь, чтобы только не пережить ее…»
Отвернувшись от Осипа и Тита, он вернулся в свой флигель, снова уселся в кресло на веранде и взялся за книжку – роман Загоскина «Рославлев». Действие происходило в 1812 году, стиль – Вальтер Скотт, да и только. «Дурное подражание!» – решил Алексей. Он несколько раз в жизни принимался писать что-то сам – и робел перед чистым листом бумаги, точнее, им овладевала непреодолимая лень, сковывавшая не только руку, но и мозг. Он вообще предпочитал смутные мечтания конкретной работе… Даже сейчас, подняв через несколько минут глаза, уставшие от печатного текста, начисто забыл о прочитанной только что истории, следя взглядом за полетом двух желтых бабочек над кустом сирени. И вдруг заметил Кузьму, который выходил из принадлежащего Левушке флигеля. Окликнул. Тот медленно, волоча ноги, опустив голову и ссутулившись, двинулся к молодому барину. Художник был похож на человека, измученного трудом или горем. Алексей стал расспрашивать, в чем дело, каковы причины такого упадка сил. Или, может быть, Кузьма чем-то огорчен, подавлен? И парень рассказал ему о последней своей встрече с Марьей Карповной:
– Она хочет, чтобы изображения цветов были везде – даже на дверях, даже на карнизах!.. Завтра надо начинать… Нет, не могу я таким образом «украшать» дом вашего брата! Лучше сбежать… Лучше спрятаться в лесу!…
– Это было бы чистое безумие! – пожал плечами Алексей. – Тебя тут же и поймают. И окажешься в Сибири, или сдадут в солдаты…
– Ну, а что же делать-то?
– Повиноваться. Слушаться барыню, но по возможности – плутовать. Послезавтра я еду по делам в Тулу, вот и куплю тебе там два-три чистых холста – ты их спрячешь и в свободное от работы на матушку время станешь писать все, что заблагорассудится. Есть у тебя идея картины?
Глаза Кузьмы засветились детской радостью.
– Еще как есть! – воскликнул он. – Знаете, я живу в лачужке – там, за большим домом, позади парильни… И мне хотелось бы написать то, что видно из моего окна. Уголок сада. Лужайку на склоне, три березки, а в глубине – черные ели и небо над ними. Такой простой пейзаж, даже может быть, слишком простой… Обычный. Но в нем будет такое спокойствие, такое смирение, такая печаль… В нем – вся Россия, какая она есть! И потом, если его писать, не будет необходимости выходить из дому для работы, и никто ничего не узнает…
– Как тебе повезло, Кузьма, ты такой талантливый! – вздохнул Алексей. – Бог тебя поцеловал, когда ты родился…
– И мой покойный учитель, Семен Петрович Арбузов, мне так же говорил… Бог тебя любит, говорил… Но сегодня я был бы куда счастливее, если б не знал, как берут в руки кисти! Иметь столько планов в голове, когда тебя силой вынуждают отказываться от них! Вы себе не представляете, какая это мука! Ладно, не хочу больше жаловаться… Я напишу эту русскую лужайку и вложу в картину всю душу. Знаете стихи Пушкина?… Это Семен Петрович Арбузов меня научил…
