даже почувствовала, что это признание сбросило c души моей камень: с этой минуты я твердо знала, что самый важный в моей жизни персонаж – этот марселец с элегантной бородкой и живым взглядом, этот бог сцены, которого все ученицы нашей школы, даже выпускного класса, обожали не иначе как с трепетом. Я бессознательно сравнивала его с отцом – но тот был злоcчacтным комедиантом, топившим горе в вине, а герой моих мыслей был любимчиком всего Санкт-Петербурга. Я горевала о первом и восхищалась вторым. И засыпала с утопающей уверенностью, что была вдвойне права, посвящая свою жизнь танцу, а свое сердце – Мариусу Петипа.

Изо дня в день я все более предавалась хореографической экзальтации. Чем больше играла во мне амбиция сравниться с самыми знаменитыми европейскими балеринами, тем больше я теряла интерес ко всему, что не относилось к танцу. В моих глазах чарующий иллюзорный сценический мир и был доподлинным, настоящим миром, тогда как тот, что простирался за стенами балетной школы, со всеми его пошлостями и очевидностями, был не более чем миром ирреальным. Подвергая свое тело каждое утро методическим истязаниям экзерсисами, я требовала от него все новых подвигов, приближавших меня к безупречному мастерству. Голова моя, сердце и мускулы постоянно пребывали в поиске совершенства; работа у станка была для меня самоизнурением и молитвою одновременно. Я поздравляла себя с тем, что могла правильно исполнять арабески и аттитюды, гордилась своей прекрасной элевацией[4], мечтала достичь виртуозности какой-нибудь звезды, знаменитой тем, что может исполнять четыре раза за спектакль три тура на пуантах, или заграничной знаменитости, лихо крутящей тридцать два фуэте[5] подряд, не переставая улыбаться публике. Правда, если цель моя оставалась неизменною, то педагоги менялись от года к году, от класса к классу. Из рук мадам Стасовой я перешла в не менее чуткие руки Льва Иванова, Христиана Иогансона, Павла Гердта, не упоминая уже о других, не столь именитых наставниках, но хотя каждый из них имел свою методику преподавания, все они в большей или меньшей степени повиновались директивам Мариуса Петипа.

Великий маэстро теперь уже регулярно наведывался к нам на занятия, констатируя наш прогресс и указывая на недочеты. Его появления я каждый раз ожидала с нетерпением и в то же время боязливо. Чем старше классом я становилась, тем больше ощущала потребность в его наблюдении и суждении. Конечно же, это была жажда одобрения сродни той, которую благочестивые души испытывают к своему исповеднику. И в том и в другом случае – поиск поддержки свыше, но в еще большей степени – желание достичь посредством суровой дисциплины определенной цели, ибо я жаждала добиться пластического совершенства точно так же, как алчут достичь совершенства духовного благочестивые души. А впрочем, может быть, союз этих двух целей, на взгляд противоречивых, формирует единый лучезарный союз мысли и плоти? Не хочу показаться нескромной, но, хотя на меня порою нападала неуверенность, я ни разу не удостоилась от маэстро нелестного замечания. Его отеческие покачивания головой и снисходительные гримасы помогали мне обрести уверенность в себе до его следующего визита.

Вполне естественно, время от времени пансионерки получали разрешение повидаться с семьей – обыкновенно по воскресеньям. Ну, а с кем мне было еще повидаться, кроме родного отца? Но наши встречи всякий раз заканчивались разочарованием. Он говорил мне о людях, которых я не знала, а я пыталась заинтересовать его хореографическими представлениями, которые он был не в состоянии понять. Сами того не осознавая, мы становились чуждыми друг другу. Вместо того, чтобы соединить, танец разделял нас. После каждого свидания с отцом я возвращалась в Театральное училище с таким же облегчением, с каким изгнанник возвращается на родную землю.

Впрочем, бывали в моем замкнутом в четырех стенах школы бытии события еще более волнующие, чем даже визиты к нам в класс Мариуса Петипа, дающие мне возможность продемонстрировать ему мои достижения. Каждая из учениц горела желанием принять участие, пусть и в качестве фигурантки, в каком- нибудь спектакле на императорской сцене. Мне вскоре должно было стукнуть тринадцать, когда я была назначена вместе с пятью моими одноклассницами для краткого выхода на сцену в балете Людвига Минкуса «Дон Кихот», хореографом которого был Мариус Петипа. Мне оказывалась честь представлять символических ангелочков, этаких воздушных купидонов, неожиданно возникающих в саду Дульцинеи. Это будет моим сценическим крещением! От репетиции к репетиции голова моя переполнялась гордостью, а сердце сжималось со страху. Забывая об исключительной ничтожности своей роли, я воображала себе то как публика горячо рукоплещет мне стоя, то как я удираю в кулисы, преследуемая насмешками и свистками раздраженной толпы. В последние три ночи перед своим восхождением на театральный престол я едва могла сомкнуть глаза. В назначенный день надзирательница собрала нас и ровно в шесть часов усадила в большой крытый экипаж, который отвез нас в Александринский театр. Вообще-то театр находился в такой близости от училища, что нам ничего бы не стоило дойти пешком. Но таков был извечно заведенный порядок, что нас держали почти что за монахинь… Еще одна новость: в первый раз в жизни мое место было не в зале, среди зрителей, а на сцене, среди тех, чье ремесло – развлекать и очаровывать публику. Эта внезапная перемена местоположения явилась мне как знак решительного перелома в моем жизненном пути. Перейдя по другую сторону рампы, я была уже не той. Теперь мне достаточно было бросить взгляд на своих товарок, чтобы догадаться по их горделивому виду, что они разделяют мое веселое настроение, слегка окрашенное страхом. Когда нас отвели в общую артистическую уборную, гримерша причесала нас, как посчитала нужным, и наложила на наши щеки немного румян. Затем костюмерша принесла нам костюмы. Правда, нам уже приходилось облачаться в них, а также держать в руках аксессуары на последних репетициях, но сейчас мне казалось, что я открываю их в новом освещении. Это были короткие тюники из серебристой ткани, с прозрачными крылышками за спиною. Я находила этот костюм, при всей его странности, идущим мне к лицу, но сожалела, что приходилось держать в руках в качестве атрибута моей власти картонный лук со стрелами, – опасалась, что он будет стеснять мои движения.

Но, как только я выпорхнула на сцену, окруженная другими маленькими херувимчиками, мои опасения улетучились. Бросив взгляд в темную нору партера, наполненную скоплением лиц, я почувствовала в своей груди биение утоленной любви. Поглощаемая сотнями алчных взглядов, я почувствовала себя обнаженной и торжествующей одновременно. Это произошло на втором этапе, когда я вместе с другими купидончиками исполняла те элементарные па, которые нам были поручены. По окончании вариации на нас обрушился гул рукоплесканий, доставивший мне самое опьяняющее и самое эгоистическое удовольствие, которое я когда- либо знала. Потрясенная этим откровением, я вместе с другими купидончиками упорхнула со сцены – жаль было только оставлять другим, настоящим балеринам счастье слушать рукоплескания еще более бурные, чем те, которых удостоились мы. Когда я вернулась в кулисы, мне казалось, что у меня были настоящие крылья за спиною. Когда спектакль закончился, нас снова вызвали на сцену – приветствовать публику, стоя у самого задника, я снова услышала громовые аплодисменты. В этот миг я поняла, что от сегоднешнего дня мне никуда не уйти. Конечно, я знала, что этот оглушительный восторг адресован прежде всего первым танцовщицам и первым танцовщикам, но я вкушала честь пусть скромного, но участия в их апофеозе. Петипа был доволен нами: поздравив сперва звезд, он поблагодарил кордебалет, в том числе и шестерых купидончиков, за достойный вклад в успех спектакля. Покидая нашу артистическую, он отозвал меня в сторонку и прошептал:

– Браво, Людмила! Никогда не расслабляйся! Я убежден, что тебя ждет прекрасное будущее!

Я была так потрясена, что не знала, что и ответить. Ослепленная слезами радости, я пробормотала в ответ:

– Обещаю вам… Я не дам слабины… Спасибо, спасибо…

Тут я прочла во взглядах других амурчиков такое завистливое презрение, будто я у них что-то украла. Ничего не расслышав, они обо всем догадались. Моя «маленькая мама» Татьяна Власова, покровительница моих дебютов, и та пробурчала кисловатым тоном:

– Ну что ж, по-моему, твоя стрела Амура попала прямо в цель!

Эта ремарка вызвала общий смех. Я притворилась, что меня это тоже позабавило. По правде сказать, я была скорее смущена, чем польщена. К счастью, разговор на этом и закончился, и я возвратилась на грешную землю. Конечно, назавтра пришлось вместо серебристой тюники амурчика облачиться в повседневную школьную форму. Но и в неброском коричневом платье я уже не была прежней – пусть для других я оставалась все той же безымянной ученицей, но в мыслях я своею властью зажигала огни рампы, пробуждала оркестр, уснувший в своей оркестровой яме, зачаровывала толпы, накручивая без усилий не тридцать два, а целых тридцать четыре фуэте… Теперь я пребывала в уверенности, что балетная школа не