заговорщиков.
В Гельсингфорсе общее собрание всех советских организаций создало революционный комитет, который направил в генерал-губернаторство, комендантуру, контрразведку и другие важнейшие учреждения своих комиссаров. Отныне без их подписи ни один приказ не действителен. Телеграфы и телефоны берутся под контроль. Официальные представители расположенного в Гельсингфорсе казачьего полка, главным образом офицеры, пытаются провозгласить нейтралитет: это скрытые корниловцы. На второй день являются в Комитет рядовые казаки с заявлением, что весь полк против Корнилова. Казачьи представители впервые вводятся в Совет. В этом случае, как и в других, острое столкновение классов сдвигает офицеров вправо, а рядовых — влево.
Кронштадтский Совет, успевший полностью залечить июльские раны, прислал телеграфное заявление о том, что 'кронштадтский гарнизон, как один человек, готов, по первому призыву Исполнительного комитета, стать на защиту революции'. Кронштадтцы еще не знали в те дни, в какой мере защита революции означала защиту их самих от истребления: они могли лишь догадываться об этом.
Уже вскоре после июльских дней во Временном правительстве решено было упразднить кронштадтскую крепость, как большевистское гнездо. Эта мера, по соглашению с Корниловым, официально объяснялась 'стратегическими причинами'. Почуяв недоброе, моряки воспротивились. 'Легенда об измене в Ставке, — писал Керенский, после того как сам уже обвинил Корнилова в измене, — так укоренилась в Кронштадте, что каждая попытка вывезти артиллерию вызывала там прямо ярость толпы'. Изыскать способ ликвидации Кронштадта было правительством возложено на Корнилова. Он этот способ нашел: сейчас же после разгрома столицы Крымов должен был выделить бригаду с артиллерией на Ораниенбаум и под угрозой береговых пушек потребовать от кронштадтского гарнизона разружения крепости и перехода на материк, где моряки должны были подвергнуться массовой расправе. Но в то самое время как Крымов приступал к выполнению задания правительства, правительство оказалось вынуждено просить кронштадтцев спасти его от Крымова.
Исполнительный комитет послал телефонограммы в Кронштадт и Выборг о присылке в Петроград значительных частей войск. С утра 29-го войска стали прибывать. Это были главным образом большевистские части: чтобы призыв Исполнительного комитета возымел силу, понадобилось подтверждение Центрального Комитета большевиков. Несколько раньше, с середины дня 28-го, по приказанию Керенского, которое очень походило на униженную просьбу, охрану Зимнего дворца взяли на себя матросы с крейсера «Аврора», часть команды которого все еще продолжала сидеть в «Крестах» за участие в июльской демонстрации. В свободные от караулов часы моряки приходили в тюрьму на свидание с заключенными кронштадтцами, с Троцким, Раскольниковым и другими. 'Не пора ли арестовать правительство?' — спрашивали посетители. 'Нет, не пора, — слышат они в ответ. — Кладите винтовку на плечо Керенскому, стреляйте по Корнилову. Потом подведем счеты с Керенским'. В июне и июле эти матросы не очень склонны были внимать доводам революционной стратегии. За эти два неполных месяца они многому научились. Вопрос об аресте правительства они задают скорее для самопроверки и очистки совести. Они сами улавливают неотвратимую последовательность событий. В первой половине июля — разбитые, осужденные, оклеветанные, в конце августа — самая надежная стража Зимнего дворца от корниловцев, они в конце октября будут стрелять по Зимнему дворцу из пушек «Авроры».
Но если матросы согласны еще отложить на известный срок генеральный расчет с февральским режимом, то они не хотят ни одного лишнего дня терпеть над своей головой офицеров-корниловцев. Начальство, которое было навязано им правительством после июльских дней, почти везде и всюду оказалось на стороне заговорщиков. Кронштадтский Совет немедленно устранил правительственного коменданта и поставил собственного. Теперь уже соглашатели не кричали об отложении кронштадтской республики. Однако дело далеко не везде ограничивалось одним смещением: в нескольких местах дошло до кровавой расправы.
'Началось в Выборге, — говорит Суханов, — с избиения генералов и офицеров рассвирепевшими и впавшими в панику матросско-солдатскими толпами'. Нет, это не были рассвирепевшие толпы, и вряд ли можно в данном случае говорить о панике, 29-го утром была передана от Центрофлота коменданту Выборга, генералу Орановскому, для сообщения гарнизону, телеграмма о мятеже ставки. Комендант телеграмму задержал на целый день и на запросы о происходящих событиях ответил, что никакого извещения им не получено. При произведенном матросами обыске телеграмма была найдена. Пойманный с поличным генерал заявил себя сторонником Корнилова. Матросы расстреляли коменданта и вместе с ним двух других офицеров, объявивших себя его единомышленниками. У офицеров Балтийского флота матросы отбирали подписку в верности революции, и когда четыре офицера линейного корабля «Петропавловск» отказались дать подписку, заявив себя корниловцами, их, по постановлению команды, тут же расстреляли. Над солдатами и матросами нависала смертельная опасность. Кровавая чистка предстояла не только Петрограду и Кронштадту, но всем гарнизонам страны. По поведению своих воспрянувших духом офицеров, по их тону, по их косым взглядам солдаты и матросы могли безошибочно предвидеть свою участь в случае победы ставки. В тех местах, где атмосфера была особенно горяча, они спешили перерезать врагам дорогу, противопоставляя чистке, намеченной офицерством, свою матросскую и солдатскую чистку. Гражданская война имеет, как известно, свои законы, и они никогда еще не считались законами гуманности.
Чхеидзе немедленно послал в Выборг и Гельсингфорс телеграмму, осуждающую самосуды как 'смертельный удар для революции'. Керенский, с своей стороны, телеграфировал в Гельсингфорс: 'Требую немедленно прекращения отвратительных насилий'. Если искать политическую ответственность за отдельные самосуды — не забывая при этом, что революция в целом есть самосуд, — то ответственность в данном случае целиком ложилась на правительство и соглашателей, которые в минуту опасности прибегали к революционным массам, чтобы затем снова выдавать их контрреволюционному офицерству.
Как во время Государственного совещания в Москве, когда с часу на час ожидался переворот, так и теперь, после разрыва со ставкой, Керенский обратился к большевикам с просьбой 'повлиять на солдат стать на защиту революции'. Призвав матросов-большевиков для защиты Зимнего дворца, Керенский не выпускал, однако, своих июльских пленников из тюрьмы. Суханов пишет по этому поводу: 'Положение, когда Алексеев шушукается с Керенским, а Троцкий сидит в тюрьме, было совершенно нестерпимо'. Нетрудно представить себе то возбуждение, какое царило в переполненных тюрьмах. 'Мы кипели возмущением, — рассказывает мичман Раскольников, — против Временного правительства, которое в столь тревожные дни… продолжало гноить в «Крестах» таких революционеров, как Троцкий… 'Какие трусы, ах, какие трусы, — говорил на прогулке Троцкий, прохаживаясь с нами по кругу, — им надо немедленно объявить Корнилова вне закона, чтобы любой преданный революции солдат почувствовал себя вправе его прикончить'.
Вступление войск Корнилова в Петроград означало бы прежде всего истребление арестованных большевиков. В приказе генералу Багратиону, который должен был с авангардом вступить в столицу, Крымов не забыл особо указать: 'Установить охрану тюрем и арестных домов, но лиц, там ныне содержимых, ни в коем случае не выпускать'. Это была целая программа, вдохновлявшаяся Милюковым с апрельских дней: 'ни в коем случае не выпускать'. Не было в те дни в Петрограде ни одного митинга, на котором не выносилось бы требование освобождения июльских заключенных. Делегации за делегациями тянулись в Исполнительный комитет, который, в свою очередь, посылал своих лидеров на переговоры в Зимний дворец. Тщетно! Упорство Керенского в этом вопросе тем замечательнее, что в течение первых полутора-двух суток он считал положение правительства безнадежным и, следовательно, обрекал себя на роль старшего тюремщика, охраняющего большевиков для генеральской виселицы.
Немудрено, что руководимые большевиками массы, борясь против Корнилова, ни на йоту не верили Керенскому. Дело шло для них не о защите правительства, а об обороне революции. Тем решительнее и беззаветнее была их борьба. Отпор мятежу вырастал из рельс, из камней, из воздуха. Железнодорожники станции Луга, куда прибыл Крымов, упорно отказывались двигать воинские поезда, ссылаясь на отсутствие паровозов. Казачьи эшелоны оказались сейчас же окружены вооруженными солдатами из состава двадцатитысячного лужского гарнизона. Военного столкновения не было, но было нечто более опасное: соприкосновение, общение, взаимопроникновение. Лужский Совет успел отпечатать правительственное объявление об увольнении Корнилова, и этот документ широко распространялся теперь по эшелонам. Офицеры уговаривали казаков не верить агитаторам. Но самая необходимость уговаривать была зловещим предзнаменованием.
По получении приказа Корнилова двигаться вперед Крымов под штыками потребовал, чтобы паровозы
