прочее, где необязательно делать головокружительные па. Но тем не менее не преуспела и там.
«Вика любила детективы в пестрых обложках и могла сто раз пересмотреть «Иронию судьбы» – вот как охарактеризовал ее Роман. Бедная Вика… Бедная не потому, что не могла понять Джойса с Кафкой, а потому, что была постоянно недовольна собой! Это ж кто угодно руки на себя наложит…»
Чем дальше, тем сильнее Алена убеждалась в том, что Вика ушла из жизни потому, что никак не соответствовала тем идеалам, которые вдалбливались в нее матерью и ее окружением. Она, Вика, даже «подругой гения» не могла быть, потому что ее Селетин – обычный инженер-строитель, работяга! И не важно, что он сейчас исполнительный директор «Стройтехпроминтекса», все равно он для них оставался работягой, технарем!
«Потому она и влюбилась в Ратманова! В такого особенного, известного – с ореолом мученика, страстотерпца, защитника родины! Почему же Ратманов не удержал ее от последнего шага, почему не остановил – в конце концов, он умный, проницательный человек (о душевных качествах речь сейчас не идет), он прекрасно осознавал ситуацию! Бедная Вика, вечное дитя – в поисках себя самой… Почему он не остановил ее?!»
Серафима вытащила из кипящей воды капустный лист, положила его на тарелку. «Какой огромный! – озабоченно подумала она. – Надо отрезать половину, остальное оставить на завтра. Или даже две трети!»
Серафима подкорректировала капустный лист до размера квадрата семь на семь сантиметров и слегка сбрызнула его соевым соусом. «Нет, это тоже лишнее…» – тут же брезгливо подумала она и сполоснула капусту водой из-под крана.
Теперь зеленовато-желтая, полупрозрачная, холодная, отдающая сыростью (так обычно пахнет в подвалах старых домов) масса лежала перед ней на тарелке… Только тогда Серафима приступила к трапезе. Медленно, с достоинством отрезая крошечные кусочки, она съела капустный квадрат.
Потом выпила полстакана холодной воды. Все последнее время она ела и пила почему-то только холодное. Она считала, что горячие продукты вызывают ненужный аппетит и вообще подогретая еда – это прерогатива обжор, а она, Серафима, держит себя в жестких рамках. Любовь к Николя обязывала…
Тот пришел в половине второго ночи, злой и усталый, сразу лег спать.
Серафима легла рядом и при свете ночника принялась разглядывать его. У Николя были ровные черные брови, чуть приподнятые к вискам – это придавало его лицу немного высокомерное, гордое выражение. Коричневатые тени вокруг глаз. Длинные, почти девичьи ресницы, они сейчас чуть подрагивали – вероятно, Николя снился сон. «Что тебе снится? – завороженно подумала Серафима. – Если бы знать, о чем ты думаешь… Думай обо мне, думай только обо мне, милый…»
Губы – четкие, лепные, большие, очень выразительные. Нос – тоже очень выразительный, с резким рельефом ноздрей. Нос героя и воина, столь часто встречающийся на картинах известных художников прошлого. Чуть приподнятые скулы, немного впалые щеки…
Внутри Серафимы все пылало от нестерпимой нежности, от восхищения Николя. Она пальцем принялась рисовать в воздухе его лицо, растушевывала тени, обозначала полутона, осторожно проводила контуры.
«Ты никогда мне не надоешь! Ты – как солнце… Если бы ты знал, как я люблю тебя, милый!..»
Ресницы у Николя затрепетали еще сильнее, и он открыл глаза – Серафима даже вздрогнула от неожиданности.
– Что ты делаешь? – звенящим от раздражения голосом спросил он. – Размахиваешь передо мной руками, бормочешь… Я, между прочим, с ног от усталости валюсь!
– Николя, я тобой любовалась… Прости, я больше не буду! – торопливо произнесла она. – Все, спи, спи…
Николя сморщил нос и зажмурился. Резко повернулся на другой бок. Потом снова вскочил.
– Какое «спи»?.. – дрожащим голосом произнес он. – Ты меня уже разбудила!
– Прости, я больше не буду! – перепугалась Серафима.
– Ты невозможная! – шепотом закричал он. – Эгоистка!!
Сунул ей в лицо подушку.
– Уходи! Ты мне мешаешь. Ложись на кухне!
Серафима покорно взяла подушку и поплелась на кухню. Здесь стоял небольшой диванчик. Она села на него, чувствуя, как босые ноги обдувает сквозняк. Она едва не плакала от огорчения, от сожаления – что посмела побеспокоить Николя…
Некоторое время она сидела так, а потом упрямо принялась рисовать пальцем на шершавой холодной стене все те же милые ее сердцу нос, рот, глаза, приподнятые к вискам гордые брови. «Если бы случилась война и тебя забрали бы на фронт, то я бы тоже пошла воевать. С тобой! Я бы закрыла тебя от пуль. Если бы ты заболел и понадобились деньги на лечение, я бы продала свою квартиру – даже не задумываясь. Отдала бы тебе кровь. Почку отдала бы! – Серафима вспомнила недавний сюжет по телевидению – на медицинскую тему, очень впечатливший ее своим натурализмом, и содрогнулась. Но тем не менее решения своего не изменила. – Непременно отдала бы! Молилась за твое выздоровление день и ночь… Я взяла бы твою смерть на себя. Если бы, например, сейчас ворвались террористы, то я бы вцепилась в них, а тебе закричала: «Беги!» Пусть они бы меня резали-убивали сколько угодно, а ты спасся бы, мой милый… Потому что я взяла бы твою смерть на себя».
Откуда в ее бедной квартирке могли взяться террористы, Серафима додумать не успела – на кухню вошел Николя. В широких сатиновых трусах, растянутой домашней майке – и все равно прекрасный, словно бог. «Ведь боги не нуждаются в пиджаках от Версаче, галстуках от Армани и ботинках от Гуччи?..» – машинально начала она новую мысль.
– Что ты делаешь? – тихо спросил Николя.
– Я? Ничего… – улыбаясь, пожала она плечами.
– Ты опять бормочешь и шуршишь тут… – Он подозрительно оглядел кухню. – Авдейкина, ты взялась меня окончательно довести, да?
– Николаша, ну что ты такое говоришь…
– То и говорю! – яростным шепотом закричал он. – Чокнутая дура.
– Николаша…
– Ты ведь даже не представляешь, какая ты дура… – задыхаясь, с какой-то беспощадной уверенностью произнес он. – У тебя вместо мозгов творожная масса. Да, именно так – прокисшая творожная масса! И вообще, я ни одной умной бабы за свою жизнь не встречал… Вот о чем ты думаешь? О чем?!
Вопрос этот скорее всего относился к категории риторических, но Серафима честно прошептала в ответ:
– О тебе.
– А зачем ты обо мне думаешь? – взорвался он. – Я тебя просил?! Может, мне противно, когда ты обо мне думаешь! Мне противно, когда ты на меня смотришь все время… Куда бы я ни пошел, как бы я ни повернулся, что бы я ни делал – я все время чувствую, что ты смотришь на меня!
– Коленька, я больше не буду, – смиренно обещала она, огорченная тем, что ее кумир нервничает.
– Так я тебе и поверил! – Николя изо всех сил стукнул кулаком по стене и застонал.
– Больно? – испугалась Серафима.
– Какая тебе разница, больно мне или нет! – с ненавистью произнес он. – Я же сказал – мне противно, когда ты обо мне думаешь!
– Я не буду.
– Нет, будешь! – Он неожиданно вцепился Серафиме в волосы, повернул ее лицо к себе. – Если бы ты знала, как мне противна твоя любовь… твоя жертвенность, твоя кротость! Это еще хуже, чем если бы ты была стервой!
Сморщившись, она пыталась осторожно отцепить его пальцы от своих волос.
– Больно? Если бы ты знала, как
– Ко-ля…
