всегда слишком неритмичны, чтобы можно было подумать, что их производит занимающаяся любовью пара.

— Пойдём туда, — сказал я, — на кровать.

Она улыбнулась мне в первый раз с тех пор, как мы занимались любовью.

— Ты мне нравишься, Джо, — сказала она, сжав моё запястье. А потом она отвернулась и зажгла газ под чайником. Я сел за стол и взял утреннюю газету.

— Ты принёс с собой газету, Джо?

— Нет, она у Лесли.

— Что в ней было об этой женщине?

— Немного. Только то, что полиция ведёт расследование.

Она пожала плечами и ничего не сказала. Оттуда, где я сидел, был отчётливо виден её профиль. Лицо слегка наклонено вниз, немного грустный взгляд устремлён на чайник. Создавалось ощущение, будто она пыталась заставить его закипеть силой своего желания. Позади на панели перегородки легла её тень. Я смотрел на неё какое-то время, а потом вернулся к газете. Ребёнок всё ещё спал в маленькой кровати напротив двуспального ложа. Когда я вновь поднял глаза, кот тёрся о её щиколотки.

— Ты голоден? — спросила она, стоя ко мне спиной. — Я могла бы поджарить тебе яичницу.

Это было похоже на раскаяние.

— Не сейчас, Элла. Только чашку чая. Вскоре мы услышали, как Лесли идёт по бечевнику, а потом его ботинки затопали по палубе.

— Это он, — сказала она, не оглядываясь, когда Лесли спиной спускался по лестнице в каюту. Иногда он так делал, несмотря на то, что ступеньки были достаточно широки, чтобы сходить по ним обычным способом. Наверное, после моего ухода он сильно напился.

Когда он обернулся, я испугался, что он всё знает о нас с Эллой. Он молча смотрел на нас, переводя взгляд с неё на меня, а потом скинул плащ и повесил его на крючок. Он сел за стол напротив меня и посмотрел на свои руки. В свете лампы были хорошо видны его покрытые шрамами и въевшейся пылью пальцы.

— Вы оба чертовски тихо сидите, сказал он.

— Чего не скажешь о тебе, — ответила, не оборачиваясь, Элла.

Я посмотрел на неё. Она как будто снова вдруг стала прежней. Она надевала фартук. Когда я перевёл взгляд на Лесли, его лицо тоже изменилось. У него был обиженный и мрачный вид пьяного мужчины, который боится своей женщины и не может дать ей отпор. Краем глаза он взглянул на меня.

— В чём дело, Лесли? — спросил я.

— Я, чёрт возьми, знаю в чем дело! — резко сказала Элла, всё ещё не оборачиваясь. — Он снова проиграл деньги в дартс. А потом он приходит и пытается выбить их из меня. Просто заткни свой поганый рот, Лесли Голт! Тебе не удастся вывести меня из себя.

— Да я в жизни ни пенни в дартс не проиграл!

— Враньё!

Казалось, он собирался её ударить, но, очевидно, передумал. Вместо этого он с опаской спросил: «А чай ещё не готов?»

— Не всё сразу! Ты что думаешь, молено вернуться домой в любое время ночи, и мы тут же должны исполнить все твои желания?

Лесли сник. Элла всё ещё стояла к нам спиной. Глядя на неё, я понял теперь, что есть две женщины: моя и его. Его женщина была суровой. Я мог понять его немую обиду, даже посочувствовать ему. Мою женщину он, вполне возможно, никогда и не знал. Их отношения, какими я их представлял, никак не сочетались в моём воображении с женщиной, которая полчаса назад прижавшись к рекламному щиту, оголила для меня свой живот, а потом опустилась в моих объятиях на траву.

Маленькие медные часы над кроватью пробили десять. Теперь Элла заваривала чай, а Лесли, который очевидно пришёл в себя после страшного унижения, спросил меня, что я думал по поводу паршивой статейки о найденном нами трупе.

Я сказал, что мне это было неинтересно.

— Полиция их всё равно всегда ловит, — сказал Лесли.

Я ничего не ответил.

Элла подала чай. Она снова сняла свой фартук, и я чувствовал под столом её ногу рядом со своей. Я положил руку на её колено под платьем и только слегка поглаживал её пальцами. Её плоть была тёплой и упругой. Она не пыталась остановить меня. Но она и никак не реагировала на мои ласки, не выказывала своих эмоций. Почти полчаса мы просидели вот так, говоря ни о чём, а потом я встал и оставил их наедине в главной каюте. Ещё какое-то время, лёжа на своей кровати, я слышал их голоса, как вдруг свет в их каюте, пробивавшийся сквозь щель в перегородке, в ярде от моих ног, внезапно погас. После этого я уже не слышал, что они говорили, и, в любом случае, меня это уже не интересовало. Они разговаривали как муж с женой, а это не имело никакого отношения к нам с Эллой и к нашим новым отношениям. Лесли был уже не в счёт. В это время раздался его храп. Вдруг меня осенило, что она может рискнуть прийти ко мне ночью, но я прогнал эти мысли. Она так не сделает. Некоторое время я не мог заснуть. Я всё ещё чувствовал прикосновение её кожи к моей, и я полагал, что она тоже всё ещё чувствовала меня, даже несмотря на то, что лежала в постели с другим мужчиной. В каком-то смысле она вовсе не была с Лесли, она была со мной всё время, пока я засыпал, в прикосновении, в запахе, в следах на моей коже, в моих ноздрях.

Я закрыл глаза. Я слушал плеск воды о баржу.

Когда я проснулся, то услышал прежний ритмичный плеск воды о днище баржи, как будто всю ночь он сохранял связь между состоянием сна и пробуждения. Неизменной оставалась только вода, моя каюта преобразилась под бледным потоком света, который лился в иллюминатор, чётко высвечивая серость одеяла, облезлый лак на окружавших меня деревянных стенах. Часто, когда я просыпался, мне казалось, что я находился в гробу, и каждый раз, когда это происходило, мгновением позже я осознавал ложность этого ощущения, ведь нельзя визуально осознавать, что со всех четырёх сторон тебя окружают стены гроба. Как только ты видел стены, как только внутрь проникал свет, ты уже не был отрезан от жизни, и завершённость образа гроба разрушалась. А потом я начинал слышать шум воды и ощущать почти незаметное покачивание баржи.

В то утро меня разбудил запах жарившегося бекона и кашель Лесли в главной каюте. Лесли всегда кашлял по утрам. Было такое ощущение, что с кашлем рвутся наружу его внутренности. Громкий дребезжащий кашель начинался где-то глубоко в его груди и заканчивался в горле, как будто вся отрава в его теле собиралась за ночь в лёгких.

Конвульсии длились минут пять, а потом я слышал, как он выбивал о спинку кровати остаток недокуренного табака из трубки. Мгновением позже он снова наполнял трубку и всасывал трепещущее пламя спички в тяжёлый сладкий черный табак.

Я съел плитку шоколада, и когда смял обёртку, на меня вдруг нахлынуло воспоминание об Элле, лёгкое, острое как игла возбуждение где-то в области поясницы. Я был рад началу нового дня. Всё изменилось, включая моё отношение к барже и к каналу. За последние несколько недель мне впервые не терпелось встать с кровати.

Вскоре после этого Элла открыла дверь и вошла с моим утренним чаем. Она нам обоим каждое утро приносила чашку чая в постель. Обычно она заходила в мою каюту, ставила чашку на коробку из-под апельсинов, которая служила мне тумбочкой, и выходила. Обычно, если я вдруг смотрел на её лицо, я видел на нём враждебность или, по крайней мере, раздражение. Этим утром всё было по-другому. Я видел, как она приостановилась в дверях с чашкой в руках. Потом, ничего не говоря, она поставила чашку на коробку, но вместо того, чтобы сразу выйти, она упала на колени рядом с кроватью, просунула руку под одеяло и провела ей по моему телу. Я попытался прикоснуться к ней, но она со смехом увернулась от моих рук.

— Пей свой чай, — сказала она.