времени. Вот это и случилось с нашим «Таймыром».

– Деритринитация, – печально сказал Кондратьев и закрыл глаза.

Они помолчали. «Плохо дело, – подумал Кондратьев. – Д-космолеты. Деритринитация. Этого мне никогда не одолеть. И сломанная спина».

Женя погладил его по щеке и сказал:

– Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся. Конечно, придется очень много учиться…

– Переучиваться, – прошептал Кондратьев, не открывая глаз. – Не обольщайся, Женя. Переучиваться. Все с самого начала.

– Ну что же, я не прочь, – сказал Женя бодро. – Главное – захотеть.

– Хотеть – значит мочь? – ядовито осведомился Кондратьев.

– Вот именно.

– Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели. Железные люди.

– Ну-ну, – сказал Женя. – Ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой декаде я познакомился с одной молодой женщиной…

– Вот как? – сказал Кондратьев. (Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.)

– Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек.

– Ну разумеется, – сказал Кондратьев.

– Дай мне сказать, Сергей Иванович. Я все понимаю. Ты боишься. А здесь нельзя быть одиноким. Здесь не бывает одиноких. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.

Кондратьев помолчал, потом попросил:

– Евгений, будь добр, подойди к окну.

Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному – во всю стену – голубому окну. В окне Кондратьев не видел ничего, кроме неба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое зарево – загорается и быстро гаснет.

– Подошел, – сказал Женя.

– Что там?

– Там балкон.

– А дальше?

– А под балконом площадь, – сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.

Кондратьев насупился. Даже Женька не понимает. Одинок до предела. До сих пор не знает ничего. Ничего. Он не знает даже, какой пол в его комнате, почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в обморок. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без сознания.

– Вот это здание, в котором ты лежишь, – сказал Женя, – это санаторий для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната…

– Палата, – проворчал Кондратьев.

– …и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы – Урал – и сосновый лес. Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Это километрах в двадцати. Дальше там Свердловск, до него километров сто. Во-вторых, вижу стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины. Там их сейчас четыре. Так. Что еще? В-третьих, имеет место площадь-цветник с фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок и, судя по всему, размышляет, как бы удрать в лес…

– Тоже тяжелобольной? – спросил штурман с интересом.

– Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не был ли я, случайно, знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко. Сейчас она тащит тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу. А вот снижается еще один птерокар. Хотя нет, это не птерокар… А ты, Сережа, попросил бы у врача стереовизор.

– Я просил, – сказал штурман мрачно. – Он не разрешает.

– Почему?

– Откуда я знаю?

Женя вернулся к постели.

– Все это суета сует, – сказал он. – Все ты увидишь, узнаешь и перестанешь замечать. Не нужно быть таким впечатлительным. Помнишь Кёнига?

– Да?

– Помнишь, как я рассказывал ему про твою сломанную ногу, а он громко кричал с великолепным акцентом: «Ах, какой я впечатлительный! Ах!»

Кондратьев улыбнулся.

– А наутро я пришел к тебе, – продолжал Женя, – и спросил, как дела, а ты злобно ответил, что провел «разнообразную ночь».

– Помню, – сказал Кондратьев. – И вот здесь я провел много разнообразных ночей. И сколько их еще впереди.

– Ах, какой я впечатлительный! – немедленно закричал Женя.

Кондратьев опять закрыл глаза и некоторое время лежал молча.

– Слушай, Евгений, – сказал он, не открывая глаз. – А что тебе сказали по поводу твоего искусства водить звездолет?

Женя весело засмеялся.

– Была великая, очень вежливая ругань. Оказалось, я разбил какой-то огромный телескоп, честное слово, не заметил – когда. Начальник обсерватории чуть не ударил меня, однако воспитание не позволило.

Кондратьев открыл глаза.

– Ну? – сказал он.

– Но потом, когда узнали, что я не пилот, все обошлось. Меня даже хвалили. Начальник обсерватории сгоряча даже предложил мне принять участие в восстановлении телескопа.

– Ну? – сказал Кондратьев.

Женя вздохнул.

– Ничего не получилось. Врачи запретили.

Приоткрылась дверь, в комнату заглянула смуглая девушка в белом халатике, туго перетянутом в талии.

Девушка строго поглядела на больного, затем на гостя и сказала:

– Пора, товарищ Славин.

– Сейчас ухожу, – сказал Женя.

Девушка кивнула и затворила дверь. Кондратьев грустно сказал:

– Ну вот, ты уходишь.

– Так я же ненадолго! – вскричал Женя. – И не кисни, прошу тебя. Ты еще полетаешь, ты еще будешь классным Д-звездолетчиком.

– Д-звездолетчик… – Штурман криво усмехнулся. – Ладно уж, ступай. Сейчас Д-звездолетчика будут кормить кашкой. С ложечки.

Женя поднялся.

– До свидания, Сережа, – сказал он, осторожно похлопав руку Кондратьева, лежавшую поверх простыни. – Выздоравливай. И помни, что новый мир – очень хороший мир.

– До свидания, классик, – проговорил Кондратьев. – Приходи еще. И приведи свою умницу… Как ее зовут?

– Шейла, – сказал Женя. – Шейла Кадар.

Он вышел. Он вышел в незнакомую и в общем-то чужую жизнь, под бескрайнее небо, в зелень бескрайних садов. В мир, где, наверное, стрелами уходят за горизонт стеклянные автострады, где стройные здания бросают на площади ажурные тени. Где мчатся машины без людей и с людьми, облаченными в диковинные одежды, спокойными, умными, доброжелательными, всегда очень занятыми и очень этим