самых искренних друзей… Этот Франкенберг – сущий дьявол. Ему удалось посеять недоверие в нашем братстве.

– Ты можешь приютить нас на несколько дней? – спросил алхимик.

– Слуга господина Гольтштейна не может не принять друзей своего хозяина… – сказал Циммерманн. – Дорогой Фридрих, твой ученик и ты можете жить здесь так долго, как вам заблагорассудится.

И снова тоненькая ниточка, связывавшая Бальтазара с комедиантами, была обрезана. Немного утешило юношу только то, что он будет находиться рядом с Каммершульце, которым он восторгался с каждым днем все больше. Итак, они поселились в жилище Циммерманна. Последний, будучи членом братства вестников и «Общества праведных», как и алхимик, помогал нашему другу в освоении древнееврейского языка, научив его методу, оказавшемуся очень эффективным. Между тем Каммершульце пришел к выводу, что не помешает соблюдать особую осторожность, а потому ему следует спрятать свою личность и личность Кобера-сына под вымышленными именами. Таким образом, алхимик превратился в Франца Мюллера, торговца суконными изделиями, а Бальтазар – в его сына Мартина. Они прибыли из Мангейма с целью открыть здесь свои лавки.

Прошел месяц, потом второй и третий, а от странствующих актеров не было никаких известий. Люди Франкенберга следили за всеми, кто проезжал в ту или другую сторону через городские ворота, что значительно затрудняло передвижения вестников. К счастью, последователи Кальвина решили, что эти меры направлены против них и взбунтовались, чем воспользовались также католики, организовав несколько процессий. Короче говоря, волнение нарастало, и светские власти открыто критиковали приказы ректора, называя их «нереалистическими» и «опасно исполняемыми». Ведь война маркграфов не смогла полностью искоренить бунтарский дух, и ни мэр, ни городские старейшины не осмеливались прибегать к слишком крутым мерам в этой деликатной ситуации.

Приближалась Пасха. И на святой четверг произошло событие, перевернувшее все существование Бальтазара Кобера. Погода была мягкая, воздух имел ту особую консистенцию, которая возвещает обновление. Наш молодой друг шел со стороны церкви святого Арсения, возвышавшейся за дворцом Гогенцоллернов, огромным зданием, которое накрывало своей тенью весь купеческий квартал. Бальтазару было чрезвычайно приятно шагать по этим улочкам, где соседствовали цехи самых различных ремесленников. Его любопытство, его жажда знаний словно подпитывались жизнью, кипевшей в этих лавчонках и этих мастерских, где все были заняты своим делом.

Что особенно ему нравилось в этих ремеслах, так это точность движений, которую годы учения и труда доводили до такого идеального состояния, что работник делался составной частью своего изделия. Согбенные чеканщики со временем превращались в медную пластинку с высеченным на ней рисунком; золотых дел мастера, плавя, вытачивая и шлифуя, меняли свою форму вместе с металлом; столяры с желтыми от опилок головами постепенно сливались со своими досками; кузнецы претворялись в кузнечные горны. Бальтазар восхищался их инструментами, названия которых, часто довольно необычные, звучали приятно для его уха.

И вот, когда он остановился возле мастерской, где изготовляли лютни, пытаясь понять, как играют на инструменте, которого он никогда раньше не видел, его позвал чей-то голос, прозвучавший из глубины домика. Он немного наклонился вправо и увидел совсем юную девушку – она знаками просила его подойти ближе. Ей еще не было и двенадцати лет; ее полусерьезное, полупроказливое лицо, казалось, излучало счастье. Бальтазар, очень удивленный и втайне очарованный, сделал шаг ей навстречу, потом другой. Его сердце стучало, как барабан во время атаки. Руки и ноги у него дрожали, и он не мог унять эту дрожь. Еще шаг – и ему показалось, что его сердце сейчас выскочит из груди. Он застыл на месте, парализованный, влажный от пота, онемевший, а очаровательная девочка приблизилась к нему грациозной походкой и ласково положила ладонь ему на плечо.

И тогда музыкальные инструменты, бездействовавшие в мастерской, дружно пробудились и вместе заиграли чудесную мелодию, какую можно услышать разве что в исполнении ангелов. Она звучала нежно, изысканно, кристально чисто и в то же время с такой силой, которая передвигает горы. По щекам Бальтазара струились слезы. Потом ему почудилось, что его тело стало пустым, прозрачным и таким невесомым, что его подошвы более не чувствовали касания к полу. Вот сейчас он улетит, подобно воздушному шарику, поднимется над крышами, исчезнет за облаками…

Музыка умолкла. И в этот момент, возможно, больше не принадлежавший времени, Бальтазар внятно услышал голос земли, которая с ним разговаривала. Она разговаривала с ним через свои деревья, своих птиц, свои поля и свои воды. Но это был голос, который долетал до него, как тихий и ласковый ветер, исходящий из самых глубин его существа. Потому что в этот миг он уже не чувствовал границы между своим, как ему раньше казалось, внутренним, миром и тем, что он наблюдал как нечто внешнее по отношению к нему. Был ли он частью вселенной, или наоборот, вселенная была в нем? Девочка смотрела на него и улыбалась.

Позже Бальтазар Кобер напишет:

«Эта встреча с Софией в образе девочки-ребенка была началом моей настоящей жизни, которую другие назовут „мистическим опытом“ или, более вероятно, „безумием“. До сих пор мои встречи были, главным образом, встречами с моим отцом Иоганном Сигизмундом, с его первой женой Валентиной и с моим братом- близнецом Гаспаром. Я также видел мельком, словно в ужасном кошмаре, лицо Эльзбеты, последней дочери Валентины. Но начиная с этого святого четверга 1596 года – день навеки благословенный! – передо мной щедро открылись сферы разума благодаря улыбке этой девочки и ладони, которую она положила мне на плечо. Потому что (необходимо ли в этом признаваться?) могучий поток любви излился на меня, когда взгляд Софии встретился с моим взглядом».

В действительности девочку звали Урсула, и она была самой младшей дочерью мастера Везенберга, который изготовлял лютни. Она не разговаривала, не обладала, казалось, здравым рассудком и не прекращала улыбаться, поэтому ее считали ребенком, отсталым в развитии. Однако за врожденную веселость, за грацию и вечную улыбку Урсулу уважали и любили – горожане даже называли ее «ангелом мастера Везенберга». Именно с этим ангелом и вошло для Бальтазара в привычку встречаться один раз в неделю, в четверг. Каждая из этих встреч вызывала в нем такие сильные ощущения, что ему казалось, он больше не выдержит, но не успевал он расстаться с Урсулой, как снова жаждал ее увидеть.

Каммершульце и Циммерманн очень быстро заметили, как изменился Бальтазар после встречи с Урсулой. Хотя его прилежность в учении осталась неизменной, и его познания в области древнееврейского языка и мысли беспрерывно увеличивались, но с каких-то пор серьезность молодого человека сочеталась с такой дивной внутренней радостью, что нетрудно было догадаться: произошло какое-то очень важное событие, повлиявшее на его жизнь. Впрочем, сам же Бальтазар и открыл свою тайну алхимику.

– Учитель, – сказал ему он, – я встретил девочку, которая открывает глаза слепым и возвращает дар речи немым. И я страстно ее полюбил – той самой любовью, которая описывается в Священном Писании.