сиденья, оттолкнулась спиной, села. Роджер вышел из машины и теперь подпрыгивал на траве, пытаясь натянуть брючину на ногу. Он выглядел забавно.
– Ты злишься? – пожалела его Элизабет.
– Еще бы, – подтвердил он и попал наконец ногой в брючину.
– Да ладно тебе, – пожала она плечами.
– Тебе, похоже, «ладно». А мне не ладно.
– А чего, ты все еще хочешь?
Видимо, такого нелепого вопроса он не ожидал. Он даже замер от неожиданности, даже перестал прыгать и наступил ногой на вторую, все еще не натянутую брючину.
– А ты как думаешь? – Он уставился на нее, не скрывая удивления.
– А чего же ты тогда не смог? – засмеялась Элизабет. Почему-то ей нравилось его поддразнивать.
– Ну да, получится тут с тобой. Тебе ведь самой не хочется. – Он снова стал прыгать на одной ножке.
Элизабет вдруг стало обидно.
– Почему это мне не хочется? Конечно, хочется. Здесь просто тесно. Знаешь что, – вдруг поняла она, – давай по-другому.
– По-другому? – Роджер натянул вторую штанину и теперь стоял, поддерживая пояс брюк руками. – Как по-другому?
Не отвечая, Элизабет вышла из машины; ее белые трусики забились в щель между сиденьем и спинкой и торчали там легким светлым пятном на тяжелой, темной коже. Она не спеша обошла машину, высокая трава холодила лодыжки, и остановилась у плоского широкого багажника.
– Давай так, – проговорила она и нагнулась и свесилась на еще более холодный и сырой, чем трава, металл машины, и уперлась на него локтями, легла грудью, прильнула к нему лицом.
– Так? Ты шутишь? – раздался изумленный голос Роджера сзади. Элизабет снова не видела его лица, теперь только долину внизу и огни города. Они тоже успокаивали, как звезды до этого.
– Ты шутишь? – повторил голос.
– Нет, конечно. – Она даже покачала головой.
– Но ты же говорила, что у тебя в первый раз. Или ты обманывала?
Она ничего не ответила, ей надоело постоянно уверять его, ей хотелось смотреть на огни внизу.
– Так в первый раз не делают, – сказал Роджер, но неуверенно.
– Почему? Какая разница? – наконец ответила Элизабет, но тихо. Она не была уверена, слышит ли он ее.
– Ну хорошо, как знаешь, – проговорил Роджер. – Вернее, как хочешь.
Тут, по-видимому, он снова стал прыгать на одной ноге, теперь стягивая с себя брюки. Но Элизабет не смотрела на него, она не сводила глаз с огней внизу, особенно с одного, он почему-то завораживал ярким, слишком желтым фонарным светом.
К тому же он колыхался, будто сам фонарь раскачивался от ветра, хотя никакого ветра Элизабет не чувствовала. И все же свет, бросаемый им, вернее, жирное желтое пятно, растекающееся от него в разные стороны, совершало плавные, почти круговые движения, словно сигналило, словно что-то пыталось передать на расстоянии. Глаза Элизабет остановились на нем, зафиксировались, она хотела обернуться, но не смогла оторвать глаз от света и только вздрогнула, когда почувствовала удар свежего, холодящего воздуха по оголенным ягодицам.
– Раздвинь ноги, – прозвучал сзади знакомый голос, и она послушалась, она сама знала, что так надо.
– Согни немного, – последовала следующая команда. – Нет, не так сильно, – поправил он, и она догадалась, что слишком высока для него.
Потом наступила пауза, она не была длинной, но казалось, что тянется вечность – тело с каждым мгновением становилось все напряженнее, все жестче, пока совсем не окаменело. В голове билось лишь одно муторное ожидание, оно раскручивалось все сильнее и сильнее, разгоняя страх по спирали, он возник неожиданно, вдруг, и теперь бил наотмашь своими стремительными лопастями, корежа все на пути, подавляя чувства, желания, как анестезия, замораживая и притупляя их. И Элизабет поняла: она должна смотреть на это желтое пятно внизу и вглядываться в него и не отводить глаз, соединяя его с ожиданием, потому что оно тоже часть анестезии и тоже замораживает и притупляет.
Именно поэтому, наверное, она ничего не почувствовала. Вообще ничего. Только непривычное ощущение наполненности, будто в нее влили плотную вязкую массу, но массу чужеродную, аморфную, которая не раздражала, не причиняла боль, но и не облегчала, не выводила того, что засело в глубине – страх, ожидание, скованность – наружу.
Она хотела чувствовать, ей было обидно не чувствовать, обидно за себя, и она еще пристальней вглядывалась в далекий желтый свет, колеблющийся, двоящийся. Она не хотела да и не могла от него оторваться, и вдруг он разошелся, раздался, и Элизабет, не обращая внимания на мелкие, торопливые, ненужные толчки сзади, увидела в нем собственное лицо, зависшее над гладкой поверхностью, и свои склоненные плечи, и свою грудь. И все было знакомо и понятно – блуждающая, почти неживая улыбка, устремленные в одну точку глаза, – они были совершенно застывшие, поражали отсутствием жизни, но почему-то именно сейчас они были правы, именно такие, остекленевшие, они имели глубокий, вечный совершенно ясный смысл.
И тут в мутящееся, улетающее, попавшее за порог реальности сознание Элизабет тихо, едва-едва заплыла очевидная, простая мысль, что это не она стоит склоненная, распластанная по металлической гладкой поверхности, а Дина. Вернее не так – она, Элизабет, стала сейчас Диной и делает то, что должна делать Дина, и чувствует, что та должна чувствовать и делает это с
И когда все наконец встало на свои места и слилось воедино, там, внутри ее что-то обожгло, небывало остро, как не бывало никогда, а потом еще раз обожгло, совсем не больно, пробирая до самой кожи, до мурашек на ней. И она подалась корпусом назад, пытаясь растянуть, удержать, не выпуская, впрочем, завороженным взглядом скользящее, колеблющееся лицо, обрамленное желтизной фонарного света, и все в ней набухло, налилось и расширилось – не только снаружи, но и внутри – и стало больно упирающимся в металл соскам, как будто заостренные маленькие стрелы впились в самые кончики. А еще стало тянуть в животе, тяжело, надрывно, и Элизабет судорожно схватилась рукой за живот, пытаясь развести эту тяжесть, но не смогла – казалось, еще секунда, и тяжесть прорвет тонкую кожную оболочку и взрывом извергнется наружу.
Но тут толчки сзади заторопились и сразу перешли на мелкий, неразборчивый, лихорадочный ритм, и наполненность внутри как-то слишком безвольно сжалась и тут же разжалась, а потом отпустила и освободила полностью.
Элизабет не шевелилась, все так же пристально вглядываясь в плывущее в желтеющем мареве лицо, но его колебание расползлось, и оно стало теряться, пожираемое ярким фонарным светом.
– А… – раздалось сзади, и снова: – А…
Она оглянулась, Роджер стоял, опустив голову, что-то пристально разглядывая внизу. Тут она поняла, что все закончилось, что больше ничего не будет, хотя тяжесть в животе все еще давила и не думала рассасываться, и хотелось тереться о край выступающего багажника, чтобы хоть как-то ее разогнать. Но вместо этого Элизабет выпрямилась, обернулась, она попыталась разглядеть подробнее, что там Роджер изучает внизу, но ее глаза после яркого желтого пятна ничего не видели в этой кромешной темноте, замыкаемой полукругом подступающего леса.
– Так ты меня все-таки обманула, – проговорил Роджер куда-то вниз, и Элизабет ничего не поняла.
– Ты о чем? – спросила она, хотя ей было совершенно неинтересно.
– Так о том, что это у тебя не в первый раз. – Он наконец поднял голову и посмотрел на нее.
– Что не в первый раз? – снова не поняла Элизабет.
– Да ладно, кончай из меня дурака делать. Ты не девственница, и нечего было разыгрывать из себя девственницу.
– Как это не девственница?
