нервничала и ничего не могла с собой поделать.

По дороге Роджер что-то рассказывал, но она не очень прислушивалась, она была напряжена совсем как встречный ветер, упруго огибающий ветровое стекло открытого «Олдс-мобиля», цепляющий за ее длинные, распущенные сейчас волосы.

Они въехали на вершину и медленно, словно на ощупь, подрулили к самому склону холма. Роджер выключил мотор, фары погасли, и машина вместе с подступающими деревьями, вместе с узкой проселочной дорогой отступила в неразборчивую тень ночи, особенно густую здесь, вдали от города, вдали от электрического света.

Как полагается, они пересели на заднее сиденье, Роджер сказал что-то про городок внизу, про то, как он красиво выглядит отсюда, с высоты холма. Элизабет посмотрела вниз, там было много огней, и еще она разглядела отчетливые полосы улиц, они разрезали пространство на почти ровные прямоугольники, заполненные маленькими, кажущимися отсюда игрушечными домиками и множеством все еще, несмотря на осень, пышных деревьев, – но было ли это красиво, Элизабет не знала. Все вообще немного расплывалось, горло пересохло, сердце надорванно бесилось в грудной клетке, и оттого, наверное, что-то неправильное случилось с дыханием. Ей стало сложно дышать, и поэтому приходилось заглатывать воздух слишком тяжелыми, с трудом вмещающимися в горло кусками.

Роджер сказал еще что-то, теперь, кажется, про небо, что-то про звезды на нем, и Элизабет по инерции кивнула. «Да-да, – согласилась она, – очень красиво», – и замолчала.

Потом произошло что-то еще, какое-то движение, что ли, она не различила, будто впала в транс, только тяжело втягивала свежий вечерний воздух.

Наконец глаза Роджера оказались близко, так близко, что слились в один большой немигающий глаз. Снова слова, но теперь шепотом, они были лишними, ненужными, – что-то про нее, про то, как она ему нравится, с самого первого раза, и как он… Элизабет не хотела их и, видимо, именно для того, чтобы их пресечь, сама двинулась вперед, совсем немного, на дюйм, не больше. Но дюйма оказалось достаточно.

Губы, которые она встретила, оказались безвкусными. Почему-то она всегда думала, что целоваться – это вкусно, как сосать клубничную конфетку, а оказалось, что никакого вкуса нет. Может быть, лишь легкий запах – не то колы, не то жвачки. А еще ее смущала сухость своих губ и мокрая влажность его слишком скользких, слишком настойчиво стремящихся внутрь. Она не противилась и приоткрыла рот, зная, что так надо, и тут же что-то упругое, быстрое, хищное, проскользнуло внутрь, и ей пришлось заставить себя не отпрянуть, не отстраниться.

Ей показалось, что рот полностью заполнен, что в нем не хватает места, и она постаралась открыть его шире, так широко, как только могла, как делала это у врача-отоларинголога или у дантиста. Дышать стало легче, хотя его губы наращивали движения – мяли, комкали, плющили ее губы, поочередно то верхнюю, то нижнюю, не умея накрыть их одновременно.

Нельзя сказать, что ей было уже очень неприятно, только тяжестью набухала на весу напряженная шея. Да еще руки, не зная, что делать, попытались было успокоиться на его плечах, но не удержались и снова потерялись в пустоте.

Потом очень скоро она почувствовала у себя под майкой его руку сбоку на ребрах. Она знала, что его рука должна там оказаться, она ожидала ее, и все равно прикосновение было неожиданным, чужим, инородным, отчего-то холодным на ее вздрагивающей, сразу подернувшейся мурашками коже. Пальцы, тут же воспользовавшись отсутствием лифчика, не встретив преграды, поползли к ее груди, и комок, который стоял у Элизабет где-то на уровне живота, расширился, сразу раздулся и пополз вверх, сначала к горлу, а потом еще выше, к голове. Та наполнилась вязкой, тяжелой, расплавленной массой, опутывая слух, зрение, отодвигая этот мир в сторону, далеко, за пределы необходимости.

Пальцы трогали, то грубо, придавливая, наступая, то скользили по поверхности, и огненная масса в голове Элизабет начала светиться, излучать, взрываясь яркими вспышками. Ей пришлось открыть глаза, и когда светящиеся вспышки отступили, она увидела лицо Роджера совсем близко: губы его шевелились, наверное, он что-то говорил. Элизабет заставила себя сконцентрироваться и услышала слова.

– С самого начала, с первого дня, как я увидел тебя, – шелестели они в густой тишине, – знаешь, все так изменилось в моей жизни. Я стал думать о тебе почти постоянно. А сейчас понял, что я тебя просто люблю. Я люблю тебя, понимаешь люблю, лю…

– Не надо, – прервала поток шелеста Элизабет, – тебе не надо ничего говорить.

– Почему? – не понял Роджер, и даже пальцы его застыли в растерянности.

– Я и так не против, – промолвила Элизабет и легонько пожала плечами.

– Не против чего? – Его рука соскочила с груди и остановилась где-то сбоку, где уже не чувствовалась с прежней остротой.

– Ну, ты знаешь, – снова пожала плечами Элизабет и тут заметила, что ее пальцы цепляются за кожаную обивку сиденья, будто оно брыкалось и на нем трудно было удержаться.

– Ты правда не против? Прямо сегодня? Сейчас? – Лицо Роджера отодвинулось еще дальше, Элизабет уже могла разглядеть не только его отдельные черты, но и охватить взглядом целиком. Ей показалось, что в нем появилась неуверенность, сомнение, что ли.

– Ну да, – искренне удивилась она. – А разве не для этого мы сюда приехали?

– Ну, в общем, да, – промямлил Роджер. – Я просто думал, что ты хочешь встречаться сначала, ну, хотя бы несколько раз.

– Зачем? – снова не поняла Элизабет. – Зачем оттягивать, если и так все понятно?

– Ну, это да, – как-то опять неуверенно согласился он. – Просто другие девчонки, как правило, не хотят в первый раз.

– А мне все равно, – ответила Элизабет. Ей на самом деле было все равно.

– Ты классная девчонка, я всегда знал, – кивнул Роджер и, снова пристроившись к ее телу, снова навалился.

Губы его опять раскрылись в скользком поцелуе, да и рука тут же объявилась на прежнем месте, и вроде все происходило так же, как несколько минут назад, вот только клейкая, слепящая масса в голове Элизабет, рассосавшись, больше не хотела сгущаться и заволакивать заново.

Потом рука исчезла, и тут же Элизабет обнаружила ее совсем в другом месте, значительно ниже – она вспарывала и без того короткий подол юбки, ощупывая ее ноги, лихорадочно передвигаясь по ним, все выше и выше, скатываясь с округлых поверхностей, погружаясь в расселину между ними, сжатую, плотную, почти непроницаемую.

– Раздвинь ноги, – прозвучал близкий шепот, настолько близкий, что казалось, он исходит изнутри ее самой. – Раздвинь, – повторился он через мгновение.

И она послушалась и развела ноги, так что узкая щель превратилась в широкий провал, и его рука беспрепятственно заскользила по внутренней стороне образовавшейся дуги, углубляясь, пока наконец не достигла упора.

Элизабет не хотела думать о его руке, старалась не замечать ее прерывистых, нервных движений, – пусть делает, что полагается. Но не думать не получалось, она всем телом, всем обостренным, сжавшимся в чуткий острый комок сознанием только и следила за рукой Роджера, только и отмеряла каждый пройденный им сантиметр, только и фиксировала каждую частичку доставшегося ему тела. И когда она поняла, что пальцы руки, сами волнуясь, неумело, впопыхах пытаются отодвинуть в сторону полоску трусиков, застрявшую между ее ног, Элизабет, ожидая неминуемого, вся сжалась и напряглась и сразу почувствовала себя маленькой, и уязвимой, и беззащитной.

Потом она терпела, ожидая, когда пальцы наконец разберутся в новом для себя знании, но они путались и терлись, причиняя – нет, не боль, а чужеродное, шершавое неудобство, и губы Роджера, так и не отпуская ее широко открытого рта, снова вдыхали в нее шелестящий шепот.

– Ты совсем сухая, – шептали губы, а потом повторяли: – совсем сухая.

Элизабет сразу почувствовала себя виноватой, хотя и не знала, в чем; жесткие пальцы все так же елозили у самой поверхности, пытаясь проникнуть внутрь.

– Послушай, – сказала она, отстраняясь, освобождая губы, – давай сразу. Не надо всего этого. – И тут же, боясь быть непонятой, добавила: – Ну, всего этого. Лучше давай сразу.

Снова неуверенные глаза Роджера, снова его рука застыла, даже перестала досаждать.