постель. Это была груда старого меха с валиком для головы, на котором только что отдыхали собаки. Затем приказал жестами раздеться и надеть другую одежду.

Вместо привычных порток – шаровары. На ноги – сапоги с острыми носами. На рубаху – безрукавку из овчины. На голову – чалму. С подбором одежды акынжи пришлось побегать. Все приготовленное ему не подходило, было мало. Когда одели, получился сельджукский воин. Акынжи, довольный, разулыбался и что- то стал говорить быстро, быстро. Андрей только пожимал плечами: мол, не понимаю. Тот ударил себя по голове и куда-то исчез. Его долго не было. Вернулся не один. С коренастым сельджуком, который на чистом русском языке сказал:

– Я у тебя лалой буду.

– Кем, кем? – удивленно спросил Андрей.

– Ну, толмач, понимаешь?

– Не-ет, – покачал Андрей головой.

– Разъяснять, учить языку и их оружию.

– А-а-а. А ты… русский?

Тот вздохнул:

– Русский. С Курску. Слышал?

– Неет.

– Я давно здесь. Уж лет пятнадцать.

– Продали?

Вторично глубоко вздохнув, ответил:

– Продали, – и добавил, оглядевшись по сторонам, – ты Наима опасайся. Злой человек.

Андрей догадался, что за Наим, и махнул в сторону акынжи головой – мол, слышит.

– А… ни бельмеса по-русски.

Акынжи что-то сказал. Андрей вопросительно посмотрел на своего лалу.

– Говорит, завтра обучение начнется.

– Звать-то тебя как?

– Иваном раньше кликали. Сейчас Хасан.

– Я был Андреем, а сейчас назвали Санд.

Назавтра ему сообщили, что бей определил его в свои силяхдары. Но прежде чем ему заслужить такое право, он должен пройти ряд испытаний.

На другой день стали определять его бойцовскую подготовку. Вручили ятаган. Он брезгливо посмотрел на этот кривой меч. Хасан улыбнулся.

– Ничего, привыкнешь. Дай-ка сюда.

Он взял оружие, поднял его кверху, проделал сложную манипуляцию и вдруг нанес горизонтальный удар воображаемому противнику, сказав:

– И… головы нет.

Оба улыбнулись. Андрей повторил движение. Затем усложнил, имитируя отбивание оружия противника и… нанесение удара. Акынжи удивился:

– Ну, Санд, молодец.

Занятия продолжались около месяца. За это время Андрей овладел оружием и уже довольно быстро заговорил по-турецки, чем удивил хозяев. На испытания пожаловал сам бей с мироленом, который глядел на Санда, не скрывая злобы. Но куда ему было деваться, если бей остался доволен своим гулямом. Так он стал силяхдаром.

Поздно ночью в ворота замка графа де Буа под Кастром раздался громкий, тревожный стук. Слуга испуганно вскочил с кровати, быстро, накинув на плечи старый потертый камзол, засеменил к воротам.

– Что надо? – крикнул он простуженным голосом, открыв маленькое оконце.

– Срочное послание господину епископу от графини Тулузской.

Слуга протянул руку и взял бумагу. Закрывая оконце, он слышал удалявшийся лошадиный топот. Придя к себе, слуга сел на кровать и, глядя на бумагу, свернутую трубкой, раздумывал, будить или нет господина.

За последнее время у епископа нарушился сон, и слуга решил оставить сообщение до утра. Когда епископ кончил завтракать, слуга, решивший, что время подошло, осторожно приоткрыл дверь и вошел в комнату.

– Чего тебе? – спросил епископ, отхлебнув легкое белое вино.

– Вот вам, – и протянул бумагу.

Слуга прислуживал еще его отцу, он растил будущего епископа и не раз шлепал его по голой попе за разные проказы, на что тот был мастер.

И граф-епископ никогда его не ругал. Развернув бумагу, он пробежал несколько слов, которые были на листе: «… граф скончался. Графиня». Дважды прочитал эти строчки. В груди его ничто не колыхнулось, хотя они были братьями. Но жизнь распорядилась так, что родственные узы были разорваны в дни их молодости, когда Раймунд-старший попытался было лишить своего брата его доли наследства. Тогда между ними пробежала черная кошка. Как-то смягчил обстановку Раймунд-младший, в котором дядя, не имея своих детей, не чаял души. Племянник отвечал ему полной взаимностью. Он вряд ли бы и поехал, но ему было жаль бедного Раймундика. Дядя решил в это горькое для него время побыть рядом с ним. Не забыл он и своего слугу.

– Вели запрягать, – сказал епископ слуге громко, ибо у того было плохо со слухом.

Допив вино, он поднялся, хватаясь за поясницу. «Где-то продуло», – подумал он, направляясь в кабинет, усиленно массажируя спину. Закрыв на задвижку дверь, он отодвинул на стене картину и, нажав потайную кнопку, открыл дверцу тайника. Там лежало несколько кисетов с луидорами. Взяв тот, что был полегче, положил его на стол и стал собираться в дорогу. Зная, что на похороны он не успевает в любом случае, ехал не спеша.

В Тулузу епископ прибыл под вечер третьего дня. Графиню он нашел в будуаре. Она сидела в одиночестве около камина. В помещении было темно. Гардины сдвинуты, и только огонь камина да единственная свеча на нем освещали его. Графиня была одета в черное платье, а голова укутана в черную кружевную фату, которая закрывала ее щеки, сбоку был виден только ее длинный тонкий нос. Она походила на хищную птицу. Отблеск каминного огня, игравший на ее лице, делал его похожим на сказочного сфинкса. Епископ пододвинул к ней кресло. Она молча подняла на него глаза и сделала движение протянуть руку для поцелуя, но, вспомнив, кто перед ней, отдернула ее обратно.

– Молю Господа, – заговорил епископ, крестясь, – чтобы он дал тебе силы перенести это горе.

– Да, отец мой, я потеряла такого друга, – она подняла концы фаты и приложила их к глазам, хоть они оставались сухими.

– Мы скорбим вместе с вами и просим Господа принять его душу, – ответствовал епископ, посматривая на пылающие поленца. – Так же, – философски заметил он, – сгорает и человеческая жизнь. Дерево дает тепло, а человеческая жизнь… – он замолчал.

– Это к чему, отец мой? – сухим голосом спросила она.

– Да… я так… просто. Ладно, я пойду к Констанции. Она у себя?

Графиня утвердительно кивнула головой.

– Выражаю тебе свое глубокое человеческое сочувствие в постигшем горе.

– А я – вам. Как-никак, он был твоим братом.

– Да… Да будет земля ему пухом, да простит Господь грехи его тяжкие.

– Сегодня безгрешен только сам Господь Бог, – произнесла графиня скрипучим голосом.

Епископ выразительно посмотрел на нее, но ничего не сказал, поднялся и, шаркая ногами, вышел из комнаты.

Констанция, ее падчерица, лежала у себя в кровати с мокрой тряпкой на голове. Глаза ее были заплаканы, и она часто вытирала слезы. Увидев вошедшего дядю, она еще сильнее заплакала и встала с кровати. Они обнялись и так стояли какое-то время.

– Не плачь, дочь моя. Горе слезами не смыть. Крепиться надо, дева.