Наверное, мать все прятала в себе, непрерывно болтая о чем угодно. В церкви, до и после службы, и дома во время поминок. Голос ее звучал так, словно она всю жизнь готовилась именно к этому случаю. Она говорила о том, какими замечательными людьми были Арнольдус и его жена и что теперь они избежали многих неприятностей, избежали старости. Вспоминала беспечный характер Арнольдуса и
Она говорила о пустых комнатах, которые теперь должны занять живые. Но о том, кто возглавит дело Линдов, ею не было сказано ни слова. Имя Иакова не упоминалось. Словно он для этого не годился. Она говорила им, но не с ними. Может, у нее и не было других детей, кроме Арнольдуса?
Стоял солнечный последний день марта. Жизнь росла, словно насмехалась над смертью Арнольдуса. Это кольнуло Сару Сусанне, она понимала мать. Ведь чувства матери отражали ее собственные чувства. Были предупреждением, что ничто живое больше не имеет значения. Потому что Арнольдусу пришлось умереть. В эту невыносимую минуту прозрения Сара Сусанне нашла Юханнеса и оперлась на него. Он стоял между столом и буфетом, и все смотрели на них. Стоял как цоколь, на который можно опереться.
Марен и Юхан забрали маленького Нильса, сына Арнольдуса и Эллен, к себе на Хундхолмен. Никто ничего не сказал по этому поводу, они просто забрали его и все. Теперь у Марен жили оба сына Арнольдуса.
Мать и сестра Анне София поехали с Сарой Сусанне в Хавннес. По этому поводу тоже ничего не было сказано. Мать просто упаковала свои вещи и была готова ехать.
Всю дорогу голос матери звучал в ушах Сары Сусанне, как мелющая мельница. Ветер был неблагоприятный, карбас шел медленно. Но небо было чистое и бескрайнее. Время от времени Сара Сусанне переглядывалась с сестрой Эллен, сидевшей на скамье перед ней. Или с Юханнесом, правившим карбасом. Но они ничем не могли ей помочь. В конце концов она повернулась к матери, сидевшей в казенке.
— Мама, милая... Помолчи немного, хоть минутку...
В результате фру Линд закрыла лицо руками и душераздирающе разрыдалась. Звук рыданий ударил по неподвижной серебристой поверхности воды и разбил как стекло. Саре Сусанне пришлось снова повернуться и перекинуть одну ногу вместе с животом через скамью. Теперь она сидела на скамье верхом. Она должна была обнять плачущую мать, как мать в детстве обнимала их, когда они плакали. И должна была прошептать те же простые слова, которым мать научила ее в другой жизни.
— Ну-ну, мамочка... не надо...
Мельница матери продолжала молоть, как только они сошли на берег. Она молола все подряд. Все мысли были перемолоты и растерты в серую кашу. Когда Сара Сусанне наконец легла, она никак не могла заснуть. Как будто, пока мать молчала и в доме царил покой, ей надо было немного подумать. А утром, еще до того как Сара Сусанне вставала, мельница уже снова молола во всю. Ее было слышно на лестнице, сквозь половые доски, даже вне дома. Во время еды. Во время разговоров Сары Сусанне с детьми или прислугой. И Саре Сусанне было стыдно, потому что она не находила утешения в том, что мать приехала к ним ради детей, ради них всех. Больше всего ей хотелось лежать, и днем и ночью и вообще не разговаривать и не слышать ничьих голосов. Она была благодарна Юханнесу, что он почти все время молчал.
Казалось, фру Линд нисколько не интересует то, что сейчас происходит у нее дома, в Кьопсвике.
— Ты говорила с Иаковом, чтобы он занялся всеми делами? — однажды прямо спросила у нее Сара Сусанне.
— С Иаковом? Нет, ведь он занят своей шхуной.
— Но, мама, ты же не хочешь, чтобы наша усадьба и лавка умерли вместе с Арнольдусом?
— Его никто не сможет заменить, — ответила мать, губы у нее дрожали.
— Но у Иакова не было возможности даже попытаться это сделать, — резко сказала Сара Сусанне.
— Он занят своими делами.
— Хочешь, я попрошу Юханнеса помочь тебе с наследством и всеми бумагами? Чтобы все было сделано правильно.
— Юханнеса, да. Большое спасибо, — благодарно промолола мельница.
Юханнес принялся за работу, довольный оказанным ему доверием. Он писал в своем блокноте все, что думает, чтобы фру Линд могла быть в курсе дела, и съездил в Кьопсвик, чтобы поговорить с Иаковом. Было решено, что Юханнес будет управлять всеми делами, пока их не сможет принять на себя Нильс.
В тот день, когда Юханнес повез фру Линд к Марен на Хундхолмен, Сара Сусанне почувствовала облегчение, словно они оплакивали мать, а не Арнольдуса.
Весна была уже не то что прежде. Она пролетела так быстро, что Сара Сусанне даже не заметила, как били часы в гостиной. Лето тоже. Время было как болезнь.
Маленькая Магда все чаще оставалась с няней Ане. По вечерам Сара Сусанне совершала долгие прогулки вдоль берега. Она чувствовала себя котлом для кипячения белья с тяжелым камнем на крышке. Котел бурлил и кипел. Давление нарастало. Иногда она сидела молча на каком-нибудь бревне или на сухом клочке земли. Губы ее были крепко сжаты. Все было заперто
Легкость света, блеск волн, запах вереска и ивы. Ветер. Все казалось насмешкой. Не имело смысла. Сара Сусанне кипела. Она сама определила себя сюда. В Хавннес. Навсегда. Теперь она думала, что ей нужно найти кого-то, с кем она могла бы поговорить до того, как она потеряет самое себя. Но никого подходящего у нее не было.
Разговоры, которые она вела с пастором, когда позировала ему, все отчетливее всплывали у нее в памяти. А может, она их придумала? Они были более живые, чем в свое время в церкви. Особенно когда она ходила по берегу или сидела за ткацким станком. Этому способствовала удаленность от людей. Повторяемость движений. Шаги. Усилие удержать равновесие, когда она шла по камням. Или равномерное, повторяющееся движение руки, держащей челнок. Краски, когда в ход шли цветные лоскутья.
Сара Сусанне начала мысленно называть пастора Фрицем. Когда он был жив, она никогда его так не звала. Она шептала его имя одними губами. Пробовала на вкус. Забыв о своем постыдном бегстве из пасторской усадьбы. Когда она вспоминала его слова, она слышала его голос.
— Ты должна записывать свои мысли, Сара Сусанне, — сказал он.
— Зачем?
— Потому что они умные и важные. Ты понимаешь не только жизнь, но и самое себя, а это дано не каждому. Кроме того, ты умеешь сказать об этом.
— Но мне не с кем разговаривать.
— Ты можешь разговаривать со мной.
— А в Хавннесе?
— Поэтому я и хочу, чтобы ты все записывала, при случае я это прочту. Мне интересно все, о чем ты думаешь.
— Почему?
— Не могу объяснить... Это необъяснимо. Но это так.
— Наверное, потому, что ты не смеешь сказать то, чего говорить нельзя.
— Именно! Вот видишь! Ты гораздо умнее и смелее, чем я.
— Нет! Этого не может быть! Можно мне задать тебе один вопрос? Почему ты уехал из Германии тогда, когда тебе все удавалось, как в сказке?
— Человек понимает, что это была сказка, только когда потеряет ее.
— Сказка — это то, что приносит радость. Помогает человеку понять, кто он. Тебе следовало заниматься живописью. Разве не она доставляла тебе радость?
— Конечно. Но меня интересовала также и жизнь. Люди. А заниматься живописью я мог в любом месте, где бы я ни находился. Есть столько всего заманчивого. Самое страшное и неизбежное — то, о чем мы говорили раньше.
