— Нам ничего не известно о том, какого пола были ангелы, — ответил пастор с хитрой улыбкой.
— Но как это осуществить? Хавннес и Стейген находятся далеко друг от друга.
— Это пустяки, главное — согласие фру Сары Сусанне.
Сара Сусанне встретилась с ним глазами. Его взгляд был серьезен и не допускал возражений. Как будто она одна была виновата в том, что ему надо писать этот запрестольный образ. И вместе с тем он улыбался. Однако она чувствовала, что он смеется не над ней, а над остальными. Над теми, кто сомневался, что он сможет написать ангела с Сары Сусанне, поскольку Сара Сусанне — женщина.
Художник и его модель
— Я не прошу вас проявить терпение и выдержку, я складываю руки и молюсь вместе с вами. Мы должны справиться и на этот раз! — прошептал пастор низким голосом и долго смотрел на своих прихожан.
Шел 1868 год, весне уже пора было начаться, но пока не было видно никаких ее признаков. Все испытали на себе последствия прошлогоднего недорода. Потому-то пастор и говорил со своей кафедры совсем не о слове Божьем.
Он не спешил, и слова его заполняли церковь. Казалось, он каждому смотрит в глаза и знает беду каждого. Потому что пастор умел искушать людей надеждой. Его проницательный взгляд, его обаяние, его жесты заставляли людей прислоняться к невидимому плечу и чувствовать себя под надежной защитой. Особенно женщин. Другое дело, что временами он был так занят школой, заботами о церкви и так называемым 'лесным делом', а также социальными вопросами, что забывал и о проповедях, и о духовной поддержке. Тем не менее люди чувствовали себя защищенными, имея пастора, который связан не только с Господом Богом, но и с мирскими властями.
И лишь немногие знали о том, что пастор писал еще и философскую диссертацию о принципе Троицы. В те времена людей не слишком интересовала Троица, хотя они и молились... когда им требовалась незамедлительная помощь.
— Бог все знает! — продолжал пастор и положил руки на аналой. — Он видит нашу нужду, знает, что хлеб наш не уродился. Что это был самый большой неурожай после тысяча восемьсот двенадцатого года. Он видел, что в прошлом году земля наша была покрыта снегом до самой середины июля. Что траву нельзя было ни косить, ни сгребать, оставалось только смести ее метлой и использовать как подстилку для свиней. Что картофель был не больше незрелой морошки. И все-таки Он дал нам надежду. Надежду на новую весну. Он увидел наше черное пустое море и послал нам искру надежды на сельдь в районе Трумсё. Богу известно, что алчные люди продают зерно на черном рынке и что покупают его те, кто может за него заплатить. Ему известны их имена... Он знает, что у нас не хватает корма для скота и что наша скотина подыхает в своих стойлах. Но дает нам надежду, и кое-кто начинает думать не только о своем кармане. Господь знает имена и этих людей... Многие уезды взяли заем, чтобы купить то, что еще можно купить, дабы избежать голода, и пароход 'Трумсё' отвозит товары в эти районы. Через Шиботн будут посланы товары и в Щвецию, ибо там нужда еще больше, чем у нас. Бог видит, что в Финляндии так плохо, что люди оттуда ищут спасение от голода в нашей стране. Они посылают своих маленьких детей с чужими людьми через границу к нам, дабы спасти их от голодной смерти. И
Хотя Стейген пострадал не очень сильно, пастор со своими домочадцами, как и все, понимали серьезность обстановки. Люди устали от сентиментальности и проповедей о чуде. Пастор Йенсен говорил о реальных вещах, рассказывал о тех, кому еще хуже, и все-таки поддерживал веру в то, что и из этого положения найдется выход. Он обливал презрением тех, кто не устоял перед выгодами черного рынка и заботился только о собственном благополучии. Не приводил примеров из Библии, но говорил так, будто Господь Бог сидел в стортинге.
После службы люди подходили к нему и благодарили за проповедь, жали руку. Иногда молча. Иногда смущенно, чувствуя, что ему что-то известно про них. И те, кто еще не успел окончательно очерстветь, смиряли свою алчность в пользу христианских дел.
Наступила новая весна и новое лето. Прошло уже два года после обеда в Хеннингсвере, неурожай и политика отнимали у пастора много времени. А паства в Вогане с нетерпением ждала, когда будет написан запрестольный образ.
Сара Сусанне уже в третий раз приехала в пасторскую усадьбу. Юханнес сам привез ее туда. Как он сказал, по пути. У него были дела немного южнее. В первый раз он прислал с нею семье пастора полбочки соленого морского окуня и бочку сайды. Это оказалось как нельзя кстати — свежей рыбы пока еще не было. На этот раз он привез специально для пасторши немного полотна из своей лавки. Его особый способ общения с людьми был непривычен для трех женщин в пасторской усадьбе, но, как ни странно, сестра пастора, его мать да и сама пасторша прекрасно чувствовали себя в его обществе. Словно человек, который не мог легко высказать свое мнение, был им более приятен, чем остальные. С ним они могли сами направлять ход беседы. В пасторский дом Юханнес входил через кухню, как у себя дома. Но оставался там только на одну ночь.
В первый раз, когда Сара Сусанне приехала в Стейген, пасторша поинтересовалась, где они будут работать. Первые наброски пастор сделал у себя в кабинете, но когда нужно было перейти к живописи, он поставил доску в церкви и загрунтовал ее.
— Еще холодно, церковь надо натопить. Поработайте пока в гостиной, — предложила пасторша.
— Дорогая Урсула, я уже установил доску в церкви. Она сюда даже в дверь не пройдет. К тому же мне необходимо больше света и воздуха.
— Но церковь так далеко от дома, — возразила пасторша.
— Ничего. Я привык к этой дороге.
— А кто будет носить вам еду в такую даль? — мрачно спросила она.
— Еду мы возьмем с собой, — ответил пастор с плохо скрываемым раздражением. — Ты говоришь так, будто мы собираемся уйти за много миль от дома, но это всего лишь небольшая прогулка.
К счастью, в то утро, когда пасторша завела этот разговор, в комнате никого, кроме них, не было. Если бы его кто-нибудь услышал, это стало бы всем известно. Кто-нибудь — сестра, дети, мать. Или Сара Сусанне! Пасторша вовремя сдалась. Но ее взгляд повсюду следил за мужем. Не будь это смешно, пастор подумал бы, что она его стережет. Как когда-то в Бергене, где ему в театре приходилось общаться с актрисами и другими женщинами. Неужели им, уже почти старикам, предстоит снова все это пережить? Хорошо хоть жена не заговаривала об этом в присутствии Сары Сусанне.
Вообще-то ему была понятна ревность жены. Ведь он по многу часов проводил в церкви наедине со своей молодой моделью. Он не только писал ее, но и беседовал с нею. Словно они были ровней. Это он-то, не выносивший разговоров за работой! Считавший, что голос, в том числе и его собственный, мешает чувствам, ощущениям, краскам. Мешает настолько, что приходится выбирать. Но на этот раз все было иначе. Его, как жажда, мучило желание узнать, что собой представляет эта женщина. Как будто, выбрав ее в качестве модели для ангела, он сам сделал ее особенной. Как будто для работы было важно не только как она позирует, но и то, о чем она думает. Как будто он должен был соскрести верхний слой с ее истинного облика, чтобы воссоздать ее в образе ангела. Казалось, будто интерес пастора к модели, или как еще это можно назвать, мешает ему писать. Однако, напротив этот интерес захватывал и владел пастором так сильно, что он приходил в себя лишь спустя несколько часов.
Так было во время первого разговора. И пастор помнил его даже теперь, два года спустя.
— Расскажите мне немного о себе, чтобы мы могли лучше познакомиться друг с другом, — попросил он. — Для картины важно, чтобы мне приоткрылся ваш внутренний мир.
— Но ведь вы собираетесь писать не мой внутренний мир.
Такой ответ немного отрезвил пастора, слегка развеял наваждение.
