Когда в июле пошла мелкая сайда, Карстен и Эрда ловили ее на 'дорожку'. Анни была поваром. Четырнадцатилетняя девочка была горда, как павлин, когда дом наполнялся ароматом ухи, заправленной солью и лавровым листом. Вообще-то у них не было ничего, кроме старой картошки. Но вареная печень напоминала им о лете и море.
Элида обложила Фредрика подушками и подавала ему еду в постель, застеленную цветной клеенкой. За кухонным столом шли разговоры и раздавался смех, как будто ничего не случилось. Дети мирно ссорились из-за лучшей лепешки. Окна были приоткрыты, ртуть на градуснике показывала семнадцать градусов тепла. Элида ходила и улыбалась. Мелкая сайда сделала то, на что она давно потеряла надежду, — вдохнула во всех жизнь и радость.
Анни, Эрда и Карстен нарезали и складывали торф после того, как Педер вместе с соседом привозили его с болота. В конце июля сосед помог им косить сено. Из-за дождливых и туманных дней сено пришлось сушить на вешалах. Потом, к счастью, наступила засуха, и Хильмар с Фридой освободились от своей работы, чтобы убрать сено под крышу.
Подвижность медленно возвращалась к Фредрику, и он радовался, когда в хорошую погоду ему помогали выходить из дому. Он сидел на табурете с солнечной стороны дома и смотрел на залив. Видел он все по-прежнему в каком-то мерцании и потому был доволен, если ему читали.
— У меня такое чувство, будто глаза дерутся друг с другом, — жаловался он, — будто все колышется, словно от сквозняка.
Элида не решалась напомнить ему, что один глаз у него до сих пор почти не открывается. Но вообще-то он не жаловался. И отказывался разговаривать по телефону.
— Все говорят только о моей болезни. Это невыносимо, — твердо сказал он.
Элида думала иначе. Наверное, его мучает, что люди слышат, как невнятно он произносит слова.
Фредрик тренировал левую руку, потеряв надежду заставить правую слушать его команды. Главным в его жизни стала почта. Ему хотелось установить связь с внешним миром через короткие письма, которые, правда, давались ему с трудом — он писал попеременно то левой, то правой рукой.
Однажды Хельга принесла ему письмо от его сестры, в честь которой назвали ее саму. Сестра жила в Кристиании и была солдатом Армии спасения. В начале и в конце всех своих писем она обычно писала, что идти следует узким путем, тогда и снизойдет на них благодать Божья. Они так и делали.
Элида вздохнула. Она считала, что их путь и без того достаточно узок. Но прочитала это письмо Фредрику самым добрым голосом, на какой только была способна. На этот раз никакой божественности в письме не было, и это ее встревожило. Сестра Хельга хотела, чтобы Фредрик приехал к ней. У нее есть связи, и она хочет, чтобы он прошел обследование в Кристиании. Он не должен страдать на Севере, в то время как Господь Бог и Риксгоспиталь находятся на Юге. Кроме того, она знакома с одним человеком, который просто творит чудеса, исцеляя больных людей. Его зовут Марчелло Хауген, и ему дан дар, который доступен только Богу.
Элида считала, что Фредрику важно не только чисто говорить, но и без отвращения смотреть на себя в зеркало. Он, как свойственно многим мужчинам, гордился своей внешностью и всегда говорил о ней.
Несколько человек из управы посетили его. В их присутствии он оживился. Этого требовало чувство собственного достоинства. Элида понимала его. Поскольку он еще плохо видел, кто-нибудь из домашних каждый день читал ему вслух газеты, чтобы он мог быть в курсе событий.
Он упорно тренировался, разрабатывая правое плечо и кисть. Иногда он так уставал от этого, что Элиде приходилось смывать с него пот, она бранила его, говорила, что он чересчур напрягается. Однажды, когда Фредрик потерпел очередную неудачу, он потерял терпение.
— Черт! — воскликнул он так громко, что вздрогнул от собственного голоса.
Правая нога тоже еще плохо его слушалась, но постепенно он научился самостоятельно вставать с кровати, правда пользуясь палкой. А вот спуститься с крыльца без посторонней помощи он не мог. О том, чтобы самому добраться до уборной, находившейся во дворе, не могло быть и речи. Ему приходилось пользоваться ведром, и это его унижало. Они не говорили об этом.
Элиде казалось, что от нее постоянно требуют ответов на вопросы, на которые она не может ответить. Понять их суть или предвидеть возможные последствия она тоже была не в силах. Когда она с новорожденной дочкой сидела у Фредрика, дети прибегали к ней в одних носках и задавали свои вопросы. Однако чаще они присылали со своими вопросами Анни, потому что она двигалась тише всех. Но как Элида могла знать, что беспокоит теленка, если у нее не было времени зайти в хлев и посмотреть на него? Откуда ей знать, следует ли им начать копать картофель, потому что соседи свой уже выкопали и даже сгребли ботву в кучи?
Заморозки? Кто может знать, когда мороз падет на эту жалкую, проклятую землю? В Русенхауге холод подстерегал людей не только за дверью, но и внутри их самих, под кожей. Каждый день Элида ощущала его лопатками, животом, висками и даже своим здоровым сердцем. Но, как ни странно, этот самый холод помог ей перестать плакать. Ибо она знала, что от ее слез Фредрику будет в тысячу раз хуже. И его измученное, перекошенное лицо было первое, что она видела, просыпаясь, и последнее, с чем она засыпала.
Он много спал. Спал за них обоих. Доктор сказал, что сон ему необходим. Покой и отдых могут творить чудеса, сказал он. Тем важнее было, чтобы Элида бодрствовала и следила за всем. Следила за его дыханием, следила, чтобы он не мерз. Чтобы не лежал слишком долго на одном боку.
У нее пропало молоко. Малышка и Агда плакали, словно соревнуясь друг с другом. Непрерывно. Чуть что, Агда начинала кричать. Как только Элида брала на руки маленькую Йордис, Агда требовала, чтобы мама и ее тоже посадила к себе на колени.
— Анни, попробуй дать ребенку бутылочку со сладкой водой, а я посижу немного в спальне с Агдой, — попросила однажды Элида.
— Не называй ее
Никто не отозвался на его слова. Как бы ее ни звали, Йордис отказывалась брать бутылку и продолжала хрипло рыдать. Сопли и слезы текли на рубашку Фредрика. Он, наверное, смертельно устал от них, подумала Элида. Она вдруг заметила, что он выглядит хуже обычного. У всех в доме были синяки под глазами. От отчаяния. От недосыпания, от того, что они ходят мимо друг друга, не находя слов утешения. От того, что им страшно даже подумать, чем все это может кончиться.
Пытаясь не обращать внимания на детский плач, Элида стала помогать Фредрику сменить рубашку. Работница Магна вернулась из хлева с вечерним молоком. Ручка со звоном упала на край ведра. Вскоре послышался привычный звук процеживаемого молока. И все это заглушал то громкий, то затихающий плач Йордис.
— Иди к ним, иди, я справлюсь, — сказал Фредрик, пытаясь застегнуть рубашку левой рукой.
Внезапно на кухне все стихло. Йордис перестала плакать. Элида перевела дыхание, ощущая радость каждой клеточкой тела. Но тут же ей стало страшно. Эта тишина... Мозг когтила страшная мысль. Кто-то из детей не выдержал и придушил малышку!
Элида бросилась на кухню. Она навсегда запомнила открывшуюся ей картину. И до самой старости по любому поводу рассказывала об этом. Йордис сидела на коленях у Анни. На столе перед ними стояла тарелка с молочной кашей. Девочка запускала в тарелку сразу обе ручки и крохотными кулачками жадно запихивала кашу в рот с таким видом, словно все взрослые по злобе хотели уморить ее голодом, чтобы раз навсегда избавиться от нее. Анни удерживала на месте скользящую по столу тарелку, когда в нее опускались ручки Йордис. Личико, грудь, руки Йордис — все было в каше. Если не считать звучных шлепков каши об пол, в кухне стояла мертвая тишина.
Магна замерла у кухонного стола, не решаясь продолжать цедить. Эрда, Карстен, Хельга и Агда сидели на табуретках вокруг стола со своей кашей, не смея положить в рот очередную ложку. Они не отрывали глаз от Йордис, которая продолжала месить ручками кашу и запихивать ее в рот.
Элида опустилась на свободный табурет, ноги не держали ее. Где-то в ней словно что-то забулькало. Как мыло в котле. Она закрыла руками лицо и засмеялась, из глаз брызнули слезы. Магна тоже засмеялась. Засмеялись и дети, один за другим. Смех! Что смешного в том, что голодный ребенок хватает кашу руками? Но ни не могли удержаться от смеха. Из спальни послышались странные звуки. Фредрик не знал, над чем
