той же закушенной губой, и взгляд у сестры был настолько затравленный и несчастный, что все разговоры про летучих голландцев и Гамлетов, независимо от того, были они правдой или нет, звучали нелепо. Но должна же быть какая-то причина. Эта женщина была в своем уме, но поступки ее были безумны, она наносила себе рану, которую не сможет залечить никогда, будет мучиться, и было совершенно непонятно, зачем она это делает, какой датский принц, если только она его не выдумала, мог заменить ребенка?

— Я не понимаю, если честно.

— И не надо.

Дом наполнился новыми запахами и звуками, а Варя шаталась и мечтала только о том, чтобы выспаться. Она сбивалась с ног. Она не умела ничего и некого было позвать в гости. Самое простое было нанять няню — но она не захотела этого. Никто не должен заподозрить, что эта девочка не ее. Никто. Она жила последнее время так замкнуто, что никто ни в колледже, ни из соседей не удивится. А если что-то просочится, можно будет отсюда уехать.

Больше всего она страдала оттого, что не было молока, и злилась на Машку, которая так быстро укатила. И только когда через неделю ей удалось заставить свои груди доиться и девочка впрервые высосала несколько капель, поняла, почему Мария так быстро уехала: одно кормление — и она не смогла бы бросить дитя, которое отнимало у нее столько времени и сил, что на тоску и вино ничего не оставалось.

И чем больше она размышляла, тем меньше сомневалась, что Машка здесь ни при чем. Это все Рей. Рей, который подсовывал ей бравых аспирантов, чтоб она не скучала, а когда она пошла вразнос, придумал историю с дитем, только чтобы она остановилась и бросила пить, и Мария не смогла ему отказать. Оттого и прошло все так гладко и лихо в американской клинике и девочку записали как ее дочь. Рей, который ее так любит или которому она зачем-то очень нужна.

На дешевом раздолбанном «форде», который сделали еще в ту пору, когда мальчик из индейского поселка только учился взрывать, убивать и разбирать людей, Анхель Ленин пробирался на юг. Первое время он был убежден, что его будет разыскивать полиция, и называл себя в мотелях вымышленными именами, нигде не задерживался, брал в прокат разные машины и расплачивался наличными, но вскоре понял, что никто его не ищет. Его отпустили так же легко, как ребята из службы безопасности нью- йоркского «Карла» велели неаккуратному постояльцу убираться вон из отеля. И точно так же велят однажды убираться из жизни, которая вдруг сузилась и оскудела, и Анхель Ленин почувствовал усталость и тоску. Из героического человека, злодея, революционера, освободителя и мстителя с каждым новым километром этого пути он превращался в старика, одинокого, бездетного, беспомощного и неудачливого, нимало не отличавшегося от других никому не нужных стариков, которые перемещались по этим дорогам и жили в прицепных домах. С точки зрения старости было совершенно неважно, чем он занимался всю жизнь старость уравнивала всех, и это равенство удручало невольного путешественника по американским дорогам. Деньги, которых, ему казалось, хватит на несколько лет, рассеялись, и вместе с ними ушли телесные силы.

Анхель Ленин никогда не вел отсчет годам, не почитал дней рождения и был равнодушен к круглым датам, он привык, что время не трогает его. Вокруг все ржавело, истончалось и гнило, он один оставался стойким и неуязвимым, как вдруг все разом обрушилось, и стареющий герильеро сделался похожим на свой грязно-голубой «фордик» — единственную и последнюю собственность, одновременно служившую ему домом. Все чаще ощущал он приливы внезапной слабости и боль в грудной клетке, останавливал машину и часами простаивал на обочине. Перед глазами летали мошки, кололо сердце, и самым главным признаком старения было то, что он утратил способность быть с женщинами. Русская переводчица, которая нанесла увечье его лицу, оказалась последней, кто пробудил в нем так и оставшееся не удовлетворенным желание, как если бы ее удар был подобен оскоплению.

Невероятное одиночество и бедность обрушились на него. Всю зиму и весну Анхеля носило по великой американской равнине, из Омахи он перемещался в Сент-Луис, из Канзаса в Сидер-Репидс, из Коламбуса в Лас-Вегас; глядя на мелькающие таблички с названиями городов, которые к тому же очень часто повторялись, он сбился со счета от всех этих берлингтонов и джорджтаунов, не мог понять, находится в реальном или вымышленном мире. Давно кончилась его виза, стали недействительными права, но он об этом не думал. Ему казалось, что он сделался нелегалом не только в этой стране, но в любой точке земного шара, у него не было нигде знакомых, он не воспринимал людей, живших в этих городках, как подобных себе существ, словно у них был иной состав крови, лимфы, желчи и мочи. Однажды в Калифорнии на противоположном от Сан-Франциско берегу залива, где каждый дом стоил по нескольку миллионов долларов, Анхель Ленин встретил Мегги Перрот. К пятидесяти пяти годам журналистка передвигалась на коляске и жила с русской компаньонкой. Они вместе ездили в баптистский храм, и, глядя на бессильное тело своей жадной любовницы, он подумал, что, наверное, даже он не имел столько женщин, сколько знала Мегги мужчин. Она смотрела на Анхеля как на привидение и свидетеля своих грехов, и глаза ее выражали одно желание — чтобы он как можно скорее убрался. Было понятно, что напрасно он к ней пришел и никаких денег Мегги ему не даст, но чем отчетливее Анхель это понимал, тем сильнее требовал денег от имени всех расстрелянных, повешенных, замученных пытками революционеров, на чьей крови построила она свое благополучие в инвалидной коляске. Американка приказала компаньонке выставить его вон, и несколько камней, пущенных партизаном в глухой забор, окружавший дом, стали его последним террористическим актом.

Год спустя после кочевой жизни Анхель Ленин выбился из сил и осел в маленьком городе в самой середине страны, где индейцы держали казино. Он часто туда ходил погреться и покурить, рассказывал северянам про их южных собратьев, но индейцы слушали невнимательно. Их равнодушие было ему досадно; он привык к тому, что многие люди его любили, еще больше ненавидели, его смерти искали, за него убивали и умирали, но ни один человек не относился к нему с пренебрежением. И Анхель Ленин понял, что настала его осень, осень революционера, которого больше никто не боится и не призывает на помощь.

Революционеры должны умирать молодыми. Их должны расстреливать, вешать, замучивать до смерти пытками и гноить в тюрьмах. А старый революционер, революционер на пенсии — это абсурд, уродство, и он вдруг понял Мегги и презрение в ее глазах. Она прогнала его вовсе не потому, что он напоминал ей о грехах — грехи простятся тому, кого любит Бог и кто избрал самую правильную веру, — а потому, что своим приходом и просьбой о деньгах он оскорбил, осквернил тот образ, который она хранила.

Ты не заслужил старости, говорил Анхель Ленин сам себе, оказываясь наедине с болью, которую нечем было заглушить. Старость заслуживают такие люди, как Рене или Юхан, старость посвящают замаливанию грехов или святости. А тебе остается одно — уйти самому и смириться с тем, что другие будут любить молодых женщин, пить вино, есть хорошую еду, летать на самолетах и видеть красивые города, другие будут смотреть на Нью-Йорк с крыши небоскреба. Ты не должен занимать на этой площадке чужого места и быть достойным своего имени.

Летом он почувствовал себя совсем худо и, отсидев громадную очередь с неграми, пришел на прием к врачу-добровольцу.

— Вам нужна операция. И как можно скорее.

— У меня нет денег.

— Попробуйте обратиться в церковь.

Белый доктор смотрел на нищего больного с профессиональным сочувствием и человеческим равнодушием. Американский городок жил своей ленивой жизнью. Он состоял, как все маленькие города, из главной улицы с банками, магазинами, ресторанами и шпилями пресвитерианской, баптистской и методистской церквей, в которые его скорей всего просто не пустили бы, как не пускают дворовых собак в хороший дом.

Анхель Ленин позвонил в Гент. Трубку снял Юхан.

— Монсиньор Гекеманс умер.