профессиональный преподаватель или артистка. Но когда жарким январским днем его встретила идеально сложенная полуобнаженная молодая женщина, ученик обомлел, попятился и подумал, что ошибся дверью.

— Меня зовут Соня, — сказала женщина и потянула Питера за собой в комнату, где не было ничего, кроме ковра и зеркал.

Учительница посадила его на ковер, села перед ним на коленях на расстоянии вытянутой руки и стала показывать, как должен работать кончик языка при произношении дифтонгов. Должно быть, у него не очень хорошо получалось, Соня терпеливо поправляла его и заставляла повторять одни и те же слова, а у Питера рябило в глазах от смуглого гладкого тела, отражавшегося в зеркалах, он не знал, куда смотреть, и думал только о том, чем закончится это занятие.

— Следите за моими губами. Если вы не сосредоточитесь, у вас ничего не получится.

— Если вы не оденетесь, — пробормотал Питер, — я не сосредоточусь никогда.

Она усмехнулась, и Питер увидел в зеркале свое обиженное, как у ребенка, лицо.

Назавтра все повторилось. Только теперь Соня давала ему еще больше заданий, строже спрашивала, сердилась и в конце сказала, что, если в течение двух-трех уроков у него не будет успехов, они будут вынуждены расстаться. Обыкновенно чувствовавший себя с женщинами уверенно и легко, Питер окончательно оробел. Сонина близость и недоступность дразнили его. Он старался изо всех сил завоевать ее расположение, еще не понимая, но чувствуя, что между капризными испанскими глаголами и ее телом существует какая-то связь, и одно является ключом к другому. А странная учительница не разрешала ничего записывать, Питер мог лишь запоминать и не знал, правильна или нет такая методика, но все, что исходило от Сони, западало в его память и в память пальцев, губ, глаз, так что фламандцу казалось, он учит чужой язык не только сознанием, но всей кожей, подражая Сониным интонациям, перенимая ее манеру произносить звуки, немного растягивая гласные, съедая на конце звук «эс» и доводя неуловимое кастильское «элье» до мягкого чилийского «ж».

В конце одного из уроков он заговорил почти без ошибок, но зеленоглазая учительница продолжала удерживать его на расстоянии вытянутой руки.

— Прежде вы выучите согласование времен.

И он учил — куда было ему деваться. А она проверяла настойчиво, въедливо и, только когда он сдал свой первый лексико-грамматический тест, позволила ему коснуться губами ее руки.

В раскаленной добела стране шла необъявленная гражданская война, в ней взрывали дома и телевышки, похищали и убивали людей, а Питер жил в зачарованном царстве, изучая названия самых разных вещей, их свойств и действий, и прошло немало времени, прежде чем эти экзерсисы наконец завершились игрой, в которой ученик чувствовал себя гораздо уверенней, чем в castellano*, хоть и оказался далек от совершенства своей гибкой наставницы. Это не переменило их отношений: они чередовали уроки языка и любви, и Питера бросало в дрожь от нечаянной щедрости волшебной женщины. Он ничего о ней не знал, но в те минуты, когда она брала гитару и, откидывая черные волосы, пела незнакомые ему мелодичные песни, Питер глядел, как обнаженная смуглая танцовщица, чье точеное тело напоминало африканские статуэтки, привезенные папой Юханом из Конго, извлекает звуки из струн, и представлял себя самого таким же инструментом, на котором играла его маэстра.

— Я никогда не была девушкой, — сказала она однажды, блеснув как кошка в темноте глазами. — У чилийских матерей на севере есть обычай. Они облизывают новорожденных дочерей так, что у тех не остается девственной плевы.

Он вздрогнул. Потом всякий раз, когда думал о Соне, представлял самую безводную на земле пустыню, протянувшуюся вдоль океана, сухое тропическое солнце, которое, сжигая всякую жизнь, испепеляло и закаляло ее душу, и тогда ему казалось, что он начинает приближаться к пониманию того, что есть Соня. Но стоило ему так подумать, как она отдалялась от него, прогоняла, а иногда на несколько дней исчезала, не отвечал ее телефон, и тогда бедняге ученику казалось, что таинственная преподавательница не вернется, оставит его одного в этой сумасшедшей стране, которая сама не знала, чего хочет.

Питер изнывал без Сони. Марши богатых домохозяек с пустыми кастрюлями по улицам Сантьяго, национализация меди и забастовки на рудниках, визит Фиделя Кастро — все, о чем писал он в Антверпен, становилось незначащим, если его танцовщицы не было рядом, и когда однажды весной она сказала, что их курс окончен, она уезжает в горы и больше они не увидятся, для Питера это было таким ударом, точно город начало трясти землетрясение.

Он просил ее остаться, но Соня была неумолима.

— Я должна ехать.

— Ну хочешь, я стану больше платить?

— Ты думаешь, я занималась с тобой из-за денег? — Голос прозвучал печально и кротко, и эта грусть испугала студента сильнее любой вспышки ярости. — Ты и так заплатил очень много. Ты был хорошим учеником, мой любимый. Самым лучшим.

— Почему ты хочешь уехать?

— Так велит моя партия.

— Господи, какая партия?

— Которой я обязана всем, что у меня есть.

— Откуда ты? — спросил он изумленно.

— Из революционной армии народа.

— Ты?! — пробормотал он, не понимая, как может соотноситься красота его возлюбленной с мрачной, кровавой группой, о которой говорили в саду у Гекеманса.

Сонины глаза с расширенными зрачками плавились так, что Питеру казалось, он и вправду погибнет, если она уйдет.

— Возьми меня с собой.

— Это опасно, милый.

— Ты, верно, меня совсем не любишь. Если бы любила…

— Если бы любила, давно оставила бы тебя здесь. Вообще бы оставила. Или уехала б не простившись. Ты сам не знаешь, чего просишь.

— Ты никогда не думал, почему мы тебя держим?

— Меня никто не держит, Анхель. Я пришел к вам своей волей.

— Считай как хочешь. Нам нужны деньги, Питер. Несколько наших товарищей попали в тюрьму.

— У меня нет больших денег.

— Деньги есть у твоего отца. Мы обращаемся к тебе как к нашему товарищу, который понимает и разделяет нашу боль. Ты должен нам помочь.

Невысокий черноволосый человек с чертами лица индейца-мапуче смотрел на Питера. Он был с маленького юга, когда-то учился в Сорбонне, затем преподавал философию в университете Сантьяго и ушел оттуда, прихватив самых верных студентов, составивших костяк его отряда.

— Наших товарищей пытают, избивают и не дают спать. В любой момент их могут убить. Одна группа уже погибла при попытке их освободить.

— Мне очень жаль, Анхель, но я не могу просить отца о деньгах.

— У нас просят сто тысяч долларов за то, чтобы устроить побег. Речь идет о человеческих жизнях.

— Но вы же нападали на банки.

— Нападение на банк надо готовить, а деньги нужны теперь. Пожалуйста, Питер, попроси своего отца, или это будем вынуждены сделать мы.

В домике, где обычно спало несколько человек, было пусто. Может быть, люди ушли в деревню за вином: партизаны были хорошими бойцами, но дисциплина в горном лагере, как ни пытался Анхель ее