– Ты еще вернешься, – ответил Адамберг, широко открывая решетку. – Против тебя возбуждено дело за нанесение телесных повреждений и попытку изнасилования.

– Черт, – выругался Рубо, – я же на шухере стоял.

– Видно, стоялось тебе очень весело. Ты был шестым в списке. А значит, одним из самых опасных.

– Черт, я ведь все-таки пришел вам помочь. Помощь правосудию, это же зачтется?

– Убирайся. Я тебе не судья.

Два офицера вывели Рубо из здания уголовного розыска. Адамберг сверился с записями. «Угри, большая челюсть, чувствительный – Морель».

– Морель, кто сменил пост у дома Мари-Бель? – спросил он, взглянув на часы.

– Ноэль и Фавр, комиссар.

– И какого черта они там торчат? Уже половина Десятого.

– Наверно, она останется дома. С тех пор как Забрали ее брата, она не открывала магазин.

– Я еду туда, – объявил Адамберг. – Раз Юр-фен не хочет говорить, Мари-Бель расскажет мне, что он у нее вымогал.

– Вы так и пойдете, комиссар?

– Что значит «так»?

– Я имею в виду, в сандалиях? Может, вам одолжить что-нибудь?

Адамберг поглядел на свои голые ступни, белеющие между кожаными ремешками, не понимая, чем они плохи.

– А что вам не нравится, Морель? – искренне удивился он.

– Не знаю, – проговорил Морель, думая, как взять свои слова назад. – Вы же начальник.

– Ах вот что, – понял Адамберг. – Не солидно выгляжу, Морель? Вы об этом?

Морель молчал.

– Мне некогда покупать ботинки, – пожал плечами комиссар. – Клементина важнее моей одежды, вы согласны?

– Согласен, комиссар.

– Проследите, чтобы она ни в чем не нуждалась. Я съезжу за сестрой и вернусь.

– Думаете, она будет говорить?

– Вполне возможно. Мари-Бель любит рассказать о себе.

Выходя из подъезда, он столкнулся с почтальоном, который вручил ему посылку, и Адамберг раскрыл ее тут же, на улице. Там он обнаружил свой телефон, поставил коробку на багажник чьей-то машины и порылся в посылке, ища договор, к тому прилагающийся. Чип оказался живучим. Старый номер смогли сохранить и перенести в новый аппарат. Очень довольный, он спрятал телефон во внутренний карман и пошел дальше, через ткань прижимая аппарат к груди, словно желая согреть его и возобновить прерванный разговор.

Он увидел Ноэля и Ламарра на своем посту на улице Конвенции. Ноэль это тот, что пониже. Уши, «ежик», куртка – равно Ноэль. Высокий зажатый детина – это Ламарр, бывший жандарм из Гранвиля. Оба полицейских мельком взглянули на его ноги.

– Да, Ламарр, знаю. Потом куплю новые. Я пошел наверх, – сказал Адамберг, указав на пятый этаж. – Можете возвращаться.

Адамберг прошел роскошный холл и ступил на лестницу, покрытую широким красным ковром. Еще не поднявшись на площадку, он заметил конверт, приколотый к двери Мари-Бель. Он был ошеломлен и последние ступеньки прошел медленно, тяжело шагая, пока наконец не приблизился к белому прямоугольнику, на котором стояло только «Жану-Батисту Адамбергу».

Исчезла. Мари-Бель улизнула из-под носа его соглядатаев. Удрала. Убежала, не заботясь об участи Дамаса. Адамберг, нахмурившись, снял конверт. Сестра Дамаса дезертировала с поля боя.

Сестра Дамаса и сестра Антуана.

Адамберг тяжело опустился на ступеньку, держа конверт между коленями. Маски сброшены. Антуан не вымогал сведения у Мари-Бель, она сама наставляла его. Послушного убийцу Юрфена. Который во всем слушался свою сестру, Мари-Бель Юрфен. Сидя в темноте, он набрал номер Данглара.

– Я в машине, – ответил Данглар, – сплю.

– Данглар, у Эллер-Девиля был еще один внебрачный ребенок, в семье из Роморантена? Девочка?

– Это я и пытался вам рассказать. Мари-Бель Юрфен родилась на два года раньше Антуана. Она единокровная сестра Дамаса. Она не была с ним знакома до того, как приехала к нему в Париж год назад.

Адамберг молча покачал головой.

– Вы расстроены? – спросил Данглар.

– Да. Я искал мозговой центр убийцы и теперь нашел.

Адамберг нажал кнопку, встал, чтобы зажечь свет, прислонился спиной к двери и распечатал письмо.

Дорогой комиссар,

Я пишу вовсе не за тем, чтобы все уладить. Вы считаете меня дурочкой, а мне это не нравится. Но раз я все равно была похожа на дурочку, то, понятное дело, не стану вам на это пенять. Пишу ради Антуана. Хочу, чтобы это письмо зачитали у него на суде, потому что он не виноват. Это я руководила им от начала и до конца, и это я велела ему убивать. Я говорила ему кого, где, когда, зачем и как. Антуан ни в чем не виноват, он просто слушался меня, как делал всегда. Это не его вина, он ни при чем. Я хочу, чтобы это было сказано на суде, могу я положиться на вас? Я спешу, время поджимает. Дурака вы сваляли, когда позвонили Лизбете и послали ее в больницу к старику. Потому что Лизбета, хоть по ней и не скажешь, она иногда нуждается в утешении. И утешаться она идет ко мне. Вот она сразу и позвонила и рассказала мне про Декамбре.

Значит, старика не удалось убить, а Антуана схватили. Вы скоро догадаетесь, кто его отец, тем более что моя мать этого совсем не скрывает, и вы скоро придете сюда. Двое уже сторожат внизу в машине. Все сорвалось, так что я сматываюсь. Не пытайтесь меня искать, не выйдет. У меня куча наличных, которые я сняла со счета этого простофили Дамаса, так что я выкручусь. У меня есть африканский костюм, Лизбета подарила на праздник, пока эти олухи будут рты разевать, меня уже и след простыл. Так что зря не старайтесь.

Сейчас только быстренько все разъясню, чтобы поняли, что Антуан ни при чем. Он ненавидел Дамаса так же, как я, да только где ему было что-то придумать. Он только и умел, что слушаться мамочку и папашу, когда тот его поколотит, и тогда он от злости кроликов душил и кур, вот и все, на что он способен. Понятное дело, он ни капли не изменился. Отец наш, может, и был большой шишкой и строил самолеты, да только сволочью он был тоже порядочной, хочу, чтоб до вас дошло. Только и умел, что баб брюхатить да тумаки раздавать. У него уже был сын, которого он признал и вырастил в роскоши, в Париже. Это я про этого недотепу Дамаса. Нас-то он стыдился, мы были нищими пащенками из Роморантена, нас он так и не признал. Говорил, репутация ему дороже. Зато уж на оплеухи никогда не скупился, этого добра мы с матерью и братом накушались предостаточно. Мне было плевать, я поклялась когда-нибудь его прикончить, да только он потом сам застрелился. А денег матери совсем не давал, так, только чтоб не помереть с голоду, боялся, что соседи скажут, если мы побираться пойдем. Сволочь он был, негодяй и трус, а больше никто.

Когда он подох, мы с Антуаном подумали и решили, что имеем право на часть денег, раз уж имени своего он нам не дал. Мы имели право, мы ведь все-таки его дети. Все это хорошо, но ведь сначала надо доказать. Понятное дело, на генетическую экспертизу нечего было рассчитывать, он ведь велел рассеять свой прах над Атлантикой. Но это можно было сделать с Дамасом, который отхватил жирный кусок и не поделился. Да только мы подумали, что Дамас-то, понятное дело, не согласится на генетический тест, ему ведь придется тогда две трети денег отдать. Вот если бы он полюбил нас, подумала я. Или хотя бы одну меня. Я-то умею приласкаться. Мы подумывали избавиться от него, но я Антуану сказала: нельзя, а то придем мы требовать наследства, и кого в первую очередь заподозрят? Понятное дело, нас.

Приехала я в Париж с одной целью: объявить, что я его единокровная сестра, поплакаться на