Хлопающий на ветру приспущенный гюйс ВМФ с двумя перечеркнутыми синими полосами на красном фоне был озарен алым багрянцем восходящего солнца. Занимающийся кровавый рассвет освещал наспех очищенную палубу дрейфующего «Грозного», на которой, друг напротив друга, выстроилась в две шеренги поредевшая и смертельно уставшая, но не сломленная команда.

Море, тоже истощенное отчаянным ночным сражением, утихло. Смягчившийся ветер, словно чувствуя торжественность момента, теребил приглаженные наспех волосы.

Пьяный Батон, уставившись вперед невидящим мутным взглядом, что-то злобно бормотал сквозь зубы, обращаясь неизвестно к кому. По неподвижному лицу смотрящего в одну точку Савельева тихонько бежали тут же высушиваемые ветром слезы.

Когда на смотровую площадку вышел Тарас, члены экипажа, все как один, отточенным движением взяли автоматы «на караул». Оглядев застывших с каменными лицами присутствующих и лежащие между шеренгами пятнадцать тел, завернутых в парусину, на которой местами проступали багровые пятна, новый капитан с огромным усилием проглотил подкативший к горлу ком.

Океан потребовал от них свою цену за вторжение. И ее пришлось заплатить.

Несмотря на то что на церемонии погребения были обязаны присутствовать все офицеры и матросы, не занятые службой, изможденного круглосуточным бдением медика трогать не стали.

Первое тело, уложенное на специальной чисто оструганной доске и вынесенное на шканцы, было покрыто бугрящимся на ветру Андреевским флагом. Паштет и Треска поспешно привязали к ногам бедолаги груз.

За неимением священника, которого не смогли разыскать ни среди команды, ни среди польской группы, обряд отпевания срывающимся голосом совершил Тарас.

По окончании, под нестройное пение «Со святыми упокой», тело вместе с доской поднесли к борту ногами вперед и положили концом на приготовленный планшир. Азат и Савельев встали в изголовье и взяли края флага — несмотря на забинтованные руки, первый сразу согласился оказать последние воинские почести погибшим товарищам.

По сигналу горниста, роль которого выполнял Колотозов, Паштет и Треска аккуратно приподняли доску, и тело легко выскользнуло за борт из-под флага. Судовой караул проводил его оружейным залпом. Незыблемые морские законы, даже в новом, живущем по своим чертовым правилам мире, не позволяли экономить патроны на памяти боевых товарищей.

И так повторилось пятнадцать раз, пока ненасытные волны с тихим всплеском заглатывали парусиновые свертки один за другим, чтобы бережно, словно новорожденных детей, опустить их на вечный покой в качающуюся колыбель Атлантики.

Когда над последним погибшим сомкнулись холодные воды, Тарас, щелкнув каблуками, взял «под козырек». Стараясь чтобы голос не дрожал, он зычно рявкнул, изо всех сил стараясь перекричать усиливающийся ветер:

— Павшим гер-р-роям вечная слава!

Автоматное многоголосье слилось в дружный одиночный залп.

— Ура!

Эхо прощального салюта звонко разнеслось над Атлантикой.

— Ура!!

Пропитанное оружейным порохом последнее «прости» подобно птице взвилось к быстро идущим высоким малиновым облакам.

— Ура!!!

И, не в силах больше сдерживаться, Тарас скрылся за дверью рубки. По вечно пасмурному лицу старпома струились обильные слезы.

После похорон на борту потянулись унылые серые дни, наполненные болью утраты и тоской по ушедшим товарищам. Коротенько помянули погибших, нестройно что-то попели из полузабытого флотского фольклора, да и разбрелись, кто куда. Потом разговаривали мало, при этом избегая смотреть друг другу в глаза. На плечи людей, фантомами бродивших по коридорам и отсекам, неподъемным грузом наваливалось извечное: «А если бы я тогда успел? Ведь оставалось совсем чуть-чуть…», «Надо было протянуть руку, а не автомат перезаряжать…» и тому подобные извечные «а если», да «а что бы было».

Только ведь смерть — она не знает сослагательного наклонения.

Через несколько дней, когда первая волна горечи стала потихоньку отпускать, устроили собрание и перераспределили между живыми обязанности погибших.

Но в судьбе одного обитателя судна все-таки произошло маленькое чудо: вопреки опасениям Колобка, Лера выжила. Отчаянная борьба со смертью хрупкой, еще больше похудевшей девушки, на осунувшемся лице которой теперь остались только по-прежнему сверкающие изумрудом глаза, окончилась в пользу девчонки. Ей выпало жить, а заплатить пришлось остатками детства. Теперь в ее зеленых глазах поселилась тоска.

Вскоре, на радость Батону, к быстро идущей на поправку девушке стали чаще пускать друзей. А когда температура наконец перестала одолевать больную, Колобок разрешил девчонке недолго прогуливаться по коридору у медпункта в сопровождении мыши. В один из таких дней ее и подозвал к себе Ежи.

— Привет, как самочувствие? — окликнул он девушку, проходящую мимо двери в его каюту. — Зайди на минутку.

— Спасибо, уже лучше, — слабым голосом ответила Лера, переступая порог. — Посиди тут, я не долго.

Разочарованно пискнувшая мышь, неохотно потоптавшись у входа, наконец по обыкновению привалилась спиной к стене.

— Дверь прикрой, — попросил поляк.