асимметрии располагались все триста пятьдесят предметов сервиза, по краям стола были расставлены семьдесят одинаковых по форме золотых тарелок, однако на дне каждой – свой, индивидуальный фрагмент тех сцен, что изображены на боках братины. Вокруг стола прохаживался граф Григорий Григорьевич Оболин, нервно потирал руки и от своего сервиза глаз оторвать не мог…

«Кого хочешь ослепит, – думал Григорий Григорьевич – Фейерверк божественный, на Небесах такое сотворят ли?… Не может она не принять дар сей!» За графом Оболиным бесшумно следовал дворецкий Никита Толмачев в ливрее, которую надевать было велено во время самых знатных приемов. Он преданно смотрел на хозяина, по первому жесту готовый выполнить любую его волю.

– Как, Никита, – спросил Григорий Григорьевич, – хорош сервиз? Знатен?

– Лепота… – прошептал дворецкий.

Никого, кроме самого Григория Григорьевича и Никиты, не было в большом доме графа Оболина, что затерялся в каменном лабиринте Васильевского острова, – все слуги отпущены. Впрочем, и сам граф Оболин бывал здесь редко. Из нескольких его дворцов и домов в Петербурге этот дом был самым неприметным, потаенным: он предназначался для встреч с узким кругом друзей и единомышленников, для холостяцких пирушек и интимных свиданий. Граф Оболин подошел к окну, отодвинул штору из розового японского шелка с маленькими драконами, павлинами и рыбами. Сквозь прозрачное кружево голых деревьев, на ветках которых только-только набухали почки, была видна пустынная улица – ни прохожего, ни экипажа. Нежно голубело небо – там, за окнами, начиналась робкая петербургская весна.

Но вот из-за угла появилась скромная крытая карета, запряженная парой сильных лошадей гнедой масти, размашистой рысью подкатила к подъезду, кучер в красном кушаке, сидевший на козлах, натянул вожжи. Карета остановилась. Кучер проворно спрыгнул, открыл дверцу, из кареты вышла статная женщина, одетая неброско и просто, в шляпе с темной вуалью, закрывающей лицо.

– Встречай, Никита… – Голос графа Григория Григорьевича Оболина сорвался от волнения.

Дворецкий Толмачев быстро вышел из комнаты и скоро появился, пятясь задом. Потом обернулся, взглянул на графа Оболина шальным, ликующим взором, произнес торжественно:

– Их императорское величество…

А в комнату уже входила Екатерина Вторая.

– Здравствуй, граф, – просто сказала она, и голос ее звучал доброжелательно. – Любопытная я… Показывай.

– Вот!.. – Григорий Григорьевич широким жестом обеих рук как бы обнял круглый стол с «Золотой братиной». – Вам, повелительница наша. О милости прошу: примите в подарок.

Екатерина Вторая медленно пошла вокруг стола, на лице ее проступило изумление, с восторгом смешанное.

– Зело… Зело, граф, – прошептала. – Зело роскошно…

И вдруг остановилась русская императрица – взгляд на братину устремлен, на чашу с уточкой. Лицо Екатерины Второй окаменело. Она взяла, потянувшись, чуть не ложась на стол, братину, выпрямилась, стала внимательно рассматривать орнаментные изображения на боках чаши… Участилось дыхание властительницы России, гневом и яростью исказилось лицо, мгновенно став отталкивающим. Зашептала:

– Ты что, граф, издеваешься надо мной?… Ты хочешь подарить мне пугачевский бунт? Ты хочешь, чтобы я всегда их видела перед собой? – Екатерина бросила братину на середину стола, и от ее удара разлетелись в стороны блюда и кубки. – Вот ты каков! Так слушай, граф, мою волю: все это… – императрица показала на стол, – все это расплавь! Пусть сгинет твой сервиз и вместе с ним память о Пугачеве!..

Екатерина Вторая, резко повернувшись, величественно вышла из комнаты. Кинулся ей вслед дворецкий Никита Толмачев, чтобы, опередив, двери распахнуть, проводить до кареты, в три погибели склоняясь. А графа Григория Григорьевича Оболина вроде бы удар хватил: с места сдвинуться не может, в глазах потемнело – сейчас сознания лишится. «Никита! Где ты?…» – хотел позвать, а слова не говорятся, язык во рту задеревенел.

Однако постепенно пришел в себя граф Оболин. Взял в руки братину, поворачивая, стал рассматривать изображения на ее боках. И будто пелена спала с глаз. Дальний рокот послышался – кони по уральской земле летят… Крики мужиков в ушах – с дубьем да кольями под стены катлинского завода бунтовщики идут… Лошадиное ржание… Огонь затрещал… И вроде дымом запахло, пожарищем…

– Чур! Чур! – замахал руками Григорий Григорьевич.

Исчезло наваждение… «Да как же это я сразу не узрел? Не понял?… Ну, мастер Прошка Седой со своими подмастерьями… Услужил! Нет, что это со мной приключилось? Как же я так опростоволосился? Ладно! Погодите у меня…»

Вениамин Георгиевич Миров накануне вернулся домой поздно, в начале первого ночи. Жена не спала, встретила его с заплаканными глазами на злом, замкнутом лице. Очередной скандал: упреки, подозрения в измене, ни на чем, кстати, не основанные, старая-старая тема уже нескольких последних лет: «Ты загубил мою жизнь. У всех мужья как мужья, а я вдова при живом муже». И так далее и тому подобное. «Я, как дура, просидела весь день, дожидаясь машины, чтобы ехать на дачу. Даже не позвонил…» Вениамин Георгиевич чувствовал свою вину и, от этого еще больше раздражаясь, отказался от ужина, взял бутылку греческого коньяка, ушел в свой кабинет и, закрывая дверь, крикнул, не сдерживая себя:

– Хватит с меня! Все! Подавай на развод! – Перевел дух, глубоко вздохнул и сказал уже тихо, с такой горечью, что даже сам себя пожалел: – У меня на эти дела времени нет…

Выпил несколько рюмок коньяку – сладковатого, терпкого, – облегчения не почувствовал и лег на диван, не сняв даже пиджака и ботинок. Так и заснул. Вениамин Георгиевич никогда не видел снов, засыпал быстро, и это свойство его организма помогало быстро восстанавливать силы: только бы проспать вот таким крепким глубоким сном шесть-семь часов – и наутро ты бодр и свеж. Разбудил телефонный звонок. Вениамин Георгиевич удивился, что спал, оказывается, не раздеваясь. Телефон стоял рядом, на краю письменного стола. Миров взглянул на часы – десять минут шестого. «Черт знает что!» – подумал он, поднимая трубку.

– Извините, Вениамин Георгиевич, за столь ранний звонок. Мне необходимо немедленно вылететь в Рим. Я созвонился со справочной Шереметьева-2, есть рейс сегодня в восемь сорок вечера… Я должен успеть на этот рейс. Дело в следующем. Я в принципе изучил все эти архивные документы, пропуская беллетристику. И появилась одна догадка… Нет, не догадка – убеждение… – Арчил замолчал.

– Ну и в чем же дело? Я слушаю.

– Вениамин Георгиевич, не по телефону бы. И главное – документы на выезд надо оформить сегодня в первой половине дня.

– Это, Арчил, как ты понимаешь, не проблема. – Мирову уже передалось состояние заместителя, он знал, что Табадзе наверняка раскопал нечто очень важное. – Кого надо, поднимем по боевой тревоге. Да и соответствующие службы у нас работают круглосуточно и без выходных. Подожди, дай сообразить, – Миров снова взглянул на часы, – мне бы принять ванну. Давай на Лубянке в семь утра. Не волнуйся, успеем.

Знакомое чувство, нет, не успеха, а выхода к нему, заполнило Мирова – вчерашняя ссора с женой показалась мелочью, ерундой. «Все наладится», – сказал он себе, погружаясь в пенную ванну. – Господи, как хорошо… Потом контрастный, горячий и холодный душ, – и он будет в полном порядке. Да и сейчас уже прошла тяжесть в голове, мозг работает четко, хотя, конечно, лучше бы вчера не расслабляться с коньяком. Когда он вышел из ванной – свежий, чисто выбритый, благоухающий французским мужским одеколоном, – в коридоре его встретила жена с подносом, на котором стояли маленький кофейник, чашка, сахарница.

– Прости, Веня… Прости, ради бога. Это все нервы. Совсем я психопаткой стала. Все жду, жду… Тебя нет. И так каждый день…

Он поцеловал ее в душистую щеку, налил в чашку кофе, обжигаясь, стал пить его мелкими глотками прямо в коридоре, и жена смотрела на него преданными глазами.

– Вот закончим это дело с сервизом – и возьму отпуск. Махнем с тобой куда-нибудь, например в Грецию… Или на Гавайи. Как?