вернулась! Ведь кто Молчунов выследил? И гостиницу эту вонючую обнаружил, Сарканиса привел? Кто? Обида, тупая ярость, желание все (что – все?) сокрушить разрывали темную душу молодого чекиста и в последние дни в Берлине, и в долгой тяжкой дороге в Россию, полной невзгод и опасностей.

И в Петрограде… Лучше не вспоминать… Через два дня по прибытии, после того как улеглись страсти, связанные с «Золотой братиной», оставил Василия Белкина одного в своем кабинете Дмитрий Наумович Картузов, попыхивая мефистофельской трубкой, и произнес:

– Вот что, Василий, сокол мой ясный… Посоветовались мы тут. Да и не скрою: информацию из Германии о тебе изучили. – «От товарища Фарзуса», – догадался Белкин, наливаясь бессильной ненавистью. – Словом, есть соображение… Ты только, дружок, не обижайся. Кyиквэ суyм. Каждому свое. Весьма и весьма… Словом, Вася, оперативная работа – разведка ли, сыск ли – не твое призвание. Ты шею-то не набычивай. Я к тебе – со всей душой. – Дмитрий Наумович с удовольствием затянулся ароматным дымом из своей трубки, задумчиво порассматривал неизвестный пейзаж Куинджи, доставленный в Чека из реквизированного поместья, и заключил: – Короче говоря, есть для тебя два предложения… Первое: можешь уволиться по собственному желанию. Выходное пособие тебе определим – месяца за три твой оклад, характеристику дадим – в лучшем виде. Второе. Имеется вакантное место в бывшем доме предварительного заключения на Литейном. Там мы политических содержим. Можешь поступить в распоряжение коменданта, не рядовым охранником, конечно. Если примешь сие предложение – похлопочем. И значит, в Чека у нас останешься… Потом вот что…

Не дослушал Василий Белкин – бросился из кабинета, оглушительно грохнув дверью.

…И обнаружил себя в общежитии, которое находилось в бывших номерах «Мадам Коти» – в них богатые господа до торжества народной власти дорогих шлюх водили. Теперь обитали тут по четверо в разоренных комнатах рядовые чекисты. Упал на свою широкую кровать Вася, не снимая сапог, зубами подушку мертвой хваткой прикусил. И не сдержался, завыл. Благо из сожителей никого в комнате не было. Гады, ублюдки, бляди… Всех бы собственными руками… А товарища Фарзуса за яйца бы подвесить… Ненавижу!..

Однако что делать? Уйти из Чека? А дальше? На какой завод податься или фабрику? Да ведь ничего не умеет делать молодой чекист Василий Белкин. Чернорабочим, что ли, определиться? Нет уж, граждане- товарищи, увольте! Или в родную деревню, в смоленскую глушь, вернуться: «Здравствуйте, маменька, вот и я!» Крестьянствовать? Тоже, уважаемые, увольте. Дураков нонче нету. Были, да все вышли.

Наутро зажал Вася Белкин гордыню в кулак, явился к Дмитрию Наумовичу Картузову с повинной.

– За вчерашнее извиняйте. И – согласный я.

– На что согласный?

– Определите в этот дом… Ну… На Литейном.

Тот краткий разговор и решил дальнейшую судьбу Василия Ивановича Белкина.

Главная политическая тюрьма бывшей царской России на Литейном проспекте, теперь в том же качестве унаследованная большевиками, поразила и подавила поначалу Василия: огромные каменные размеры, металлические гулкие лестницы, висячие коридоры, бесконечные вереницы окованных железом дверей, черная краска, которой были покрыты полы и стены камер, – все это поражало, повергало в трепет перед мощью власти и законов, оберегающих власть. Ничтожен, жалок человек, осмелившийся восстать против сильных мира сего, властей предержащих…

Дмитрий Наумович Картузов слово сдержал: Белкин получил пост главного на третьем этаже – все надзиратели и тюремщики были в его подчинении. Начальник… Оклад приличный, довольствие казенное и харч – от пуза: нечего этих контриков, против рабоче-крестьянского государства выступающих, раскармливать. Конечно, жратва – с германско-буржуйской не сравнить, никаких тебе деликатесов с пахучими соусами да приправами. Однако в голодной и холодной совдепии каждый день ты сыт, если повезет – пьян.

А главное… Главное – познал Василий Белкин сладость бесконтрольной власти над заключенными, над людишками этими. Познал – и отравился ею, надо полагать, на всю оставшуюся жизнь, топя в беспредельном произволе над человеком всю свою ненависть и к российским буржуям, бывшим, естественно, в Германиях да в Швейцариях оставшихся, и к интеллигентам-очкарикам, и к иностранцам всяческим, и лично к товарищу Фарзусу («Мне бы тебя, сука, в камеру…»), и к Дмитрию Наумовичу Картузову… Полюбил Василий Иванович Белкин ночные допросы, на которых, правда, приходилось пока только присутствовать, полюбил препровождение провинившихся в одиночный холодный карцер – заталкивая в него, можно с гэканьем и в рожу съездить, так что кровью паскуда контрреволюционная умоется. Полюбил все такое прочее.

И пошло-поехало. Новое место ответственной работы: через несколько лет бросила партия верного чекиста на передний край борьбы, в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Сразу стал Василий Иванович одним из заместителей первого начальника Соловецкого лагеря Эйхманса, получив с этой должностью неограниченную власть и полный материальный достаток. Тут уже, если о жратве говорить, появились кушанья почище германских: были среди зэков повара, в прошлом царскую семью обслуживавшие. Стал Василий Белкин, о неопределенном будущем рассуждая, капиталец сколачивать, главным образом из конфискованных у буржуев недобитых и нэпманов толстопузых драгоценностей – золотишко, кольца да броши с камешками всяческими, перстни, колье, ну и так далее. Умудрялись контрики хитрожопые на Соловки провозить… И славно, и хорошо. «Самое надежное помещение капитала», – наставляли Василия Ивановича товарищи по службе, те, что постарше и с опытом. И между прочим, как дальнейшая жизнь показала, правы оказались на все сто процентов.

Вообще, постепенно стал Белкин доволен своим существованием. Одно только – личной жизни не было, семьей не обзавелся. Не обзавелся, потому что не мог – хоть убейте! – Марту забыть (Марточку). Но баб поимел – в полное свое удовольствие. Много их на Соловки везли, верно, и проституток профессиональных, и всяких разных прочих, и из бывших, с манерами. Выбор широкий и – без всякого сопротивления, своя рука владыка. Только стал Василий Иванович Белкин женоненавистником и любовью занимался с отобранными… на садизм… Вообще, преуспел Василий Иванович на Соловках в этом плане. Между прочим, это он изобрел наказание для провинившихся: «свечку». Раздевают приговоренного догола, привязывают на ночь к дереву (это и называлось: «свечку поставить»), и до рассвета гнус и комарье почти скелет оставляют, на котором кожа лиловыми складками висит. Потеха!..

А годы шли. Повышения в должности, новые ромбы, а потом звезды на погонах. Новые назначения: Беломорско-Балтийский канал, Колыма, Казахстан, Норильск, мордовские лагеря. Там застали Василия Ивановича Белкина – уже в звании полковника – 1953 год и смерть «вождя всех народов», которую пережил старый чекист как личную трагедию, предчувствуя тяжкую перемену в своей жизни: напился до последнего скотства, заливаясь мутными слезами. И мысль обуяла: «Застрелюсь!» Уже кобуру расстегнул непослушными, трясущимися руками. Однако дьявол, незримо стоящий за спиной, кобуру застегнул.

Два события необходимо выделить в жизни Белкина за все прошедшие годы. Первое событие, можно сказать, звездный час Василия Ивановича. А было это в Норильске в 1939 году. Гнали на строительство металлургического гиганта этап за этапом социалистических рабов. В подчинении Василия Ивановича был в ту пору самый большой лагерь – от пятнадцати до двадцати тысяч зэков. (Численность «контингента» плавала в этих пределах: уж больно мерли враги народа, мать их в душу. А чё? Работать надо, пайку у судьбы вырывать. Это вам не московско-ленинградские кабинеты с секретаршами толстожопыми и кофиями. Это вам, шпионы капиталистические, не Крым с пальмами. Пыль лагерная, говно зеленое…)

И вот однажды, исследуя и сортируя списки прибывшего этапа, – в феврале дело было, в пик заполярных морозов, – ахнул Василий Иванович, сладострастным потом облился: среди прибывших по ведомствам Генерального штаба Красной армии и НКВД обнаружил фамилию… Даже головой тряхнул: не может быть!

– Вот этого немедленно ко мне! – приказал подчиненным, чувствуя горячий зуд в нижней части живота.

И в его жарко натопленном кабинете, залитом ярким светом голых ламп, с картиной над столом, изображающей боевых товарищей Сталина и Ворошилова на фоне Кремля, появился (пинком втолкнутый – еле на ногах устоял) живой труп, иначе не скажешь, тощий длинноносый человек в драном демисезонном пальто, ноги тряпками обмотаны, сизое, заросшее лицо в черных отмороженных пятнах, глаза гноятся, вонь от него, как из выгребной ямы. Куда попал, никак не поймет, от света красными руками, тоже отмороженными, прикрывается. И шатает бедолагу из стороны в сторону. Ну и видок! Обхохочешься.