отчаянный и единственный в создавшейся ситуации шаг: он отправился в Москву и на Лубянке, преодолев страх перед зловещим ведомством, которое вызывало ужас у всей страны, добился встречи с Забродиным.

Они не виделись с 1918 года. Дальнейшее известно: половина сервиза «Золотая братина», хранящаяся в Эрмитаже, была спасена. Следует только добавить, что встреча Забродина и Любина в Москве получилась казенной, натянутой: в кабинете Глеба Кузьмича присутствовали еще несколько человек, судя по ромбам в петлицах у двоих (остальные были в штатском), весьма высокопоставленных.

– Сделаем все возможное, – пообещал Забродин, подписывая пропуск Любину, и, крепко пожимая руку, добавил: – Я позвоню.

Он действительно позвонил через несколько дней, сказав очень официально – телефон наверняка прослушивался:

– Все в порядке. Товарищ Сталин дал соответствующее указание. Все документы вы получите. И копию вашего ходатайства с визой Иосифа Виссарионовича. Поздравляю! – Последовала пауза, и уже неофициальным голосом Забродин добавил: – Работай спокойно, Кирилл. Я советую тебе написать исследование о «Золотой братине». Как это у вас называется? Монографию. Буду в Питере – встретимся.

Началась Великая Отечественная война. К тому времени Лиза, младшая сестра Кирилла Захаровича, вышла замуж за выпускника Высшей мореходной школы, и супруг увез ее в место своего назначения, в порт приписки эсминца – во Владивосток. Как-то незаметно получилось – оставался до сих пор холостяком историк, ученый-затворник Кирилл Захарович Любин. Он жил с матерью Клавдией Ивановной – постаревшей, сгорбившейся, но по-прежнему неутомимой хлопотуньей, для которой теперь в жизни оставался единственный свет в окошке – любимый сын.

На третий день после объявления войны Кирилла Захаровича призвали в армию. Он оказался на Волховском фронте, в редакции армейской газеты. Во время авиационного налета был тяжело ранен, пришел в сознание в палате, – оказывается, это был госпиталь в Тюмени. Кто знает, остался бы в живых младший лейтенант Любин, получивший сквозное ранение осколком снаряда в область правого легкого, если бы не медицинская сестра Александра Ярова, Сашенька, молодая женщина из сибирского рода раскольников-староверов. Что-то она заприметила в мечущемся в бреду лейтенанте, что-то услышала в его невнятном лепете и увидела в восковом потном лице с резким римским профилем и запавшими глазами. Неотлучно сидела у его койки, делала перевязки, давала лекарства, присутствовала на операции в качестве операционной сестры, а когда Кириллу стало лучше, кормила его с ложки домашней едой, отпаивала настоями из лесных трав, и все время Кирилл видел рядом с собой влюбленные глаза.

В родной город он вернулся летом 1944 года вместе с молодой женой Александрой, которая теперь носила фамилию Любина. Клавдия Ивановна умерла от голода в блокаду, и останки ее покоились вместе с другими сотнями тысяч ленинградцев на Пискаревском кладбище.

В 1945 году у Кирилла и Александры родился сын. Назвали его Иваном. Жила молодая семья в прежней любинской квартире, в оставленных им советской властью двух комнатах.

Кирилл Захарович вернулся в Эрмитаж, на прежнюю работу. Стали возвращаться из эвакуации сокровища музея. «Что с „Золотой братиной“?» – терзала Любина мысль, ни днем, ни ночью не дававшая покоя. Однако половина сервиза вернулась в Эрмитаж (как было указано в сопроводительных документах – из Чимкента, Казахской ССР) в полной сохранности. А летом 1945 года Глеб Кузьмич Забродин сам позвонил Любину из Москвы.

– Здравствуй, Кирилл, это я. Встречай завтра. Едем «Красной стрелой», четвертый вагон. Везу тебе вторую половину «Золотой братины». Только без самой чаши, к сожалению. Вопросов не задавай. Все расскажу при встрече. До завтра, Кирилл!..

На следующий день, после того как произошло торжественное вручение Эрмитажу второй половины «Золотой братины» (церемония получилась несколько казенной, помпезной, с благодарностями партии, правительству и «лично товарищу Сталину»), Забродин и Любин наконец остались одни, и Кирилл Захарович пригласил старого друга к себе.

В его комнате, в которой царил рабочий беспорядок, среди книг и старинных вещей, за бутылкой водки и царской закуской (черная икра, балык, копченая колбаса, американские консервы – все это выложил из своего внушительного портфеля Забродин) они просидели до утра. Глеб Кузьмич поведал Любину о том, какой кровавой ценой была взята в замке Вайбер вторая половина «Золотой братины», о гибели Мартина Сарканиса, Дарьи и «товарища Фарзуса», о том, что с чашей, основой сервиза, скрылся Никита Толмачев. Любин, потрясенный услышанным, вопросов не задавал и, стараясь представить все, что произошло в Германии, невольно рассматривал Забродина и думал: «Боже мой! Что за минувшие годы произошло с Глебом? Совсем седой. И эта худоба. Как у наших блокадников… А шрам на щеке?»

Одновременно с этими мыслями, которые как бы переплетались с рассказом Глеба Кузьмича, Любин понимал, чувствовал: спрашивать об этом нельзя.

– Ну а ты как? – заканчивая повествование и разливая водку в рюмки, Забродин пристально, выжидательно посмотрел на Кирилла Захаровича.

– Я?… В конце войны женился, сын растет. Сейчас Саша и Ванечка в Репине, дачку там снимаем. А на работе… За все эти годы – и до войны, и теперь… За все эти годы у нас скопились несметные сокровища… И не только в денежном эквиваленте. Сокровища народного, национального искусства России. Их бесценность в нравственной, духовной силе, в свете – как сказать? – в свете, который озаряет путь народа в достойное будущее, к свободе… – И вдруг Кирилл Захарович запнулся.

– Ты говори, говори, – подбодрил его Забродин. Но уже произошло…

Нечто возникло между ними – в сознании Кирилла Захаровича. Генный страх, предостережение: нельзя, опасно… Он из НКВД.

– И вот теперь, – продолжал Любин, победив себя, – у нас «Золотая братина». Почти вся… Одно блюдо у графа Оболина… Кстати, что Алексей Григорьевич? Как он? Жив?

– Не знаю.

– И нет самой чаши, самой братины.

– Чаша не иголка… – задумчиво протянул Глеб Кузьмич, на несколько мгновений отдавшись какой-то своей думе. – Ну и?… Ты что-то недоговорил.

– Да! Вот в чем дело… Наш народ… Прежде всего русский народ… – Опять замолчал Любин. И снова преодолел себя: – Он сегодня – Иван, не помнящий родства. Отечественная история, которая преподается в школах, вузах, исследования наших ученых со всяческими степенями и лауреатскими званиями, повести и романы титулованных писателей, исторические фильмы и спектакли – все это, Глеб, не история России вовсе, а политика, усеченная полуправда, фальсификация, все это подчинено одной цели… – Кирилл Захарович прямо посмотрел в глаза Забродину, – оболваниванию народа, воспитанию в каждом человеке якобы на примерах русской истории послушного подданного режиму, который сегодня правит страной…

– Я с тобой согласен, – перебил Глеб Кузьмич.

– Что?!

– Я с тобой согласен. И спасибо, Кирилл, что ты мне сказал все это.

– Понимаешь, – заспешил Любин, глаза его пылали, он сразу помолодел на несколько лет, – наша настоящая история, ее высшие идеалы, духовные, нравственные устремления народа воплощены не только в летописях, документах, исследованиях ученых мужей восемнадцатого и девятнадцатого веков, – они в произведениях народного искусства. Там все сконцентрировано и выражено эмоционально, обращено к чувствам людей. «Золотая братина» в этом смысле совершенство, шедевр. Именно по концентрации исторической народной идеи. Боже мой! Если бы открыть музей… Музей русского народного искусства… или народного творчества…

– Такой музей обязательно будет, – вставил Глеб Кузьмич и теперь тоже прямо, открыто смотрел в глаза другу. – Не навсегда же в России… – Забродин подыскивал слова, – сегодняшний режим. Твой музей обязательно будет. И когда для его открытия хоть забрезжит проблеск надежды… А я, такова специфика моей работы, – Забродин скупо улыбнулся, – одним из первых узнаю, вернее, почувствую приближение надежды, нашей надежды… Тогда я сразу позвоню тебе! И начнем действовать вместе. Давай за это выпьем, Кирюша!..

Глеб Кузьмич позвонил в конце марта 1953 года – страна еще находилась в состоянии шока после