Какое прекрасное весеннее утро! Я, кажется, упоминал Шелли? Нет, для него оно слишком хорошее. И для Китса, и для Вордсворта. Разве что для Якоба Бёме в самый раз. Ни мух, ни комаров. Даже ни одного таракана пока не видно. Как все чудесно! Просто великолепно! (Если бы она еще нашла пластинку Скрябина!)
Наверное, именно в такое утро Жанна д'Арк проезжала через Шинон, направляясь к королю. Рабле, к сожалению, еще не родился, а то увидел бы ее из своей колыбельки у окна. Какой дивный вид из этого окна!
Появись сейчас Макгрегор, даже ему не удалось бы вывести меня из состояния полного блаженства. Я усадил бы его и стал рассказывать о Мазаччо или о
Как она сказала? Это всего лишь небольшое путешествие? Мне не поправилось это определение. Что-то вроде
(Не забыть взять адрес ее родственников в Вене и Румынии.)
Ничто больше не удерживало меня в четырех стенах. Роман закончен, деньги лежат в банке, чемодан собран, паспорта в порядке, ангел милосердия стоит на страже. А норовистые кони Гоголя все еще мчатся по свету.
— Может, и пойду, — ответил я. — Подожди меня, я скоро вернусь.
Мне захотелось повидать Реба — вдруг не успею заскочить в его мрачный магазинчик перед отъездом. (Так и случилось.) Проходя мимо киоска на углу, я купил газету, положив в жестяную кружку целых пятьдесят центов. Я как бы вернул монеты, похищенные в свое время мной у слепого газетчика на Бороу- Холл. Хотя деньги я опустил не в ту кружку, от сердца у меня отлегло.
Реб подметал пол.
— Только посмотрите, кто пришел! — радостно закричал он.
— Какое прекрасное утро! Повеяло свободой?!
— Вы по делу? — спросил Реб, отставляя метлу.
— Сам не знаю. Просто захотелось поздороваться с вами.
— Может, прокатимся?
— Только на двойном велосипеде, если он у вас есть. Или на быстроногих лошадях. Впрочем, нет. Сегодня надо ходить пешком. — Я прижал локти, выгнул шею и прошелся спортивным шагом до двери и обратно. — Ноги меня еще носят. А за скоростью я не гонюсь.
— Рад, что вы в хорошем настроении, — сказал Реб. — Скоро окажетесь на улицах Парижа.
— Парижа, Вены, Праги, Будапешта… возможно, Варшавы, Москвы, Одессы. Кто знает?
— Я завидую вам, Миллер.
Короткая пауза.
— А почему бы вам не посетить Максима Горького?
— А он разве жив?
— Конечно, жив. И я знаю еще одного человека, которого вам стоило бы посетить, хотя он-то, может быть, и умер.
— Кого же?
— Анри Барбюса.
— Я бы с удовольствием, Реб, но ведь вы знаете… я застенчивый. И под каким предлогом я появлюсь у них?
—
— Реб, вы преувеличиваете мою способность производить на людей впечатление.
— Совсем нет. Вот увидите, они раскроют вам свои объятия.
— Ладно. Буду иметь в виду. А теперь я потопал. Передавайте привет нахлебникам. Пока!
В нескольких шагах от магазина орало радио: рекламировали скатерти «Тайная вечеря» — всего два доллара за пару.
Путь мой пролегал по Мертл-авеню. Мрачную унылую улицу пересекала эстакада. Золотые лучи солнца пробивались сквозь железные балки и прогоны. Теперь, перестав быть узником, я смотрел на улицу другими глазами, ощущая себя туристом, у которого полно времени и которому все интересно. Исчез тот желчный человек, что, как утлая лодка, кренился набок под гнетом тоски. У булочной, где мы с О'Мара когда-то жадно поглощали овощной суп, я остановился, чтобы поглазеть на витрины. Те же самые пирожные и яблочные пироги, та же самая оберточная бумага. Булочная, конечно же, немецкая. (Тетя Мелия всегда с любовью говорила о кондитерских, которые посетила в Бремене и Гамбурге. Я говорю «с любовью», потому что она и вправду не делала больших различий между кондитерскими изделиями и милыми ее сердцу живыми тварями.) Нет, все-таки Мертл-авеню не такая уж безобразная улица. Особенно если ты прилетел с далекого Плутона.
Я шел по улице и думал сначала о семействе Будденброков, а потом о Тонио Крегере [139]. Милый Томас Манн! Замечательный профессионал! (Надо бы купить Streuselkuchen! [140]) На тех фотографиях, что я видел, он похож на продавца. Легко могу представить, как он пишет свои рассказы в глубине «Кулинарии» с дюжиной сосисок на шее. Представляю, как от него досталось бы Мертл-авеню! Навестите Горького! Что за нелепость? Легче получить аудиенцию у болгарского короля. Если уж кого-то посещать, то выбор сделан давно: конечно, Эли Фора. Интересно, что бы он сказал, попроси я разрешения поцеловать его руку?
Мимо прогрохотал трамвай. Я успел заметить свисающие усы вагоновожатого. Ну-ка, быстро! Имя мгновенно вспыхнуло в мозгу. Кнут Гамсун. Только подумать, романист, который в конце концов получит Нобелевскую премию, водил трамвай в этой Богом забытой стране! Где это было? В Чикаго? Да, в Чикаго. А потом вернулся в Норвегию и написал «Голод». Или сначала написал «Голод», а потом водил трамвай в Америке? Но чем бы он ни занимался — никогда не халтурил.
Я заметил у края тротуара скамью. (Редкое везение.) Подобно архангелу Гавриилу, я мигом слетел вниз и удобно устроил свой зад. Уф! Как говорится, в ногах правды нет. Откинувшись, открыл рот, чтобы пить солнечные лучи.
Я закрыл глаза, но не для того, чтобы подремать, а чтобы вызвать образ прародины, какой она была, только-только распростившись со средневековьем. Как прелестен этот неизвестный городок! Переплетение улиц, дома за высокими стенами, голубые ленты каналов, статуи (только музыкантов), аллеи, фонтаны, площади и площадки; все дороги ведут в центр города, где стоит прекраснейшее здание, это церковь, ее изящные шпили рвутся ввысь. Жизнь здесь движется медленно. По спокойной глади озера плывут лебеди, голуби воркуют на церковной колокольне, полосатые навесы закрывают от солнца выложенные мозаикой балконы. Как все здесь мирно! Как спокойно! Прямо как в сказке!
Я протер глаза. Откуда взялась эта картина? Разве есть на земле такое местечко? Может, это Букстехуде [141]? (Дедушка так произносил это слово, что мне
