на этот раз они будут более болезненными, глубокими, опустошающими. Так и случается.

Я захлопнул книгу памяти. Да, из старых ран можно извлечь музыку. Но время еще не пришло. Пусть поноют еще немного там, в темноте. В Европе я обрету новое тело и новую душу. Что значат переживания бруклинского пария в сравнении со страданиями тех, кто пережил «черную смерть», Столетнюю войну, истребление альбигойцев, походы крестоносцев, инквизицию, резню гугенотов, Французскую революцию, бесконечные преследования евреев, вторжение гуннов и турок, наказания жабами и саранчой [137], отвратительные деяния Ватикана, цареубийства, одержимых похотью цариц и слабоумных монархов, времена Робеспьера и Сен-Жюста, Гогенштауффенов и Гогенцоллернов, крысоловов и костоломов. Что для Раскольниковых и Карамазовых, детей старушки Европы, несколько страдающих геморроем несчастных американцев?

Я словно видел себя со стороны — недовольного, нахохлившегося голубя, устроившегося на столе и роняющего на столешницу крупинки белого помета. Столешницей была сама Европа, а за столом восседали властители дум, ничего не знающие о болезнях и страданиях Нового Света. А что нового мог сообщить им я на своем птичьем языке? Что мог сказать человек, выросший в атмосфере мира, изобилия и безопасности, сыновьям и дочерям мучеников? Нельзя отрицать, что у нас одни корни, те же самые безымянные предки, которых распинали на дыбах, жгли на кострах и подвергали иным истязаниям, но мы благополучно забыли о них, отвернулись от мучительных воспоминаний прошлого и пустили новые побеги на обуглившемся пне родословного древа. Испившие вод Леты, мы стали нацией неблагодарных потомков, утративших связь с материнским чревом, носящих искусственную улыбку на лицах.

Скоро, дорогие европейцы, мы окажемся на вашем континенте. Мы спешим к вам — с нашими дорогими чемоданами, паспортами с золотым обрезом, стодолларовыми купюрами, страховками, путеводителями, банальными суждениями, предрассудками и розовыми очками, заставляющими нас верить, что все на свете во благо, что все хорошо кончается, что Бог есть любовь и Разум правит миром. Когда вы увидите нас во всей красе, услышите нашу птичью болтовню, вы поймете, что не много потеряли, не пустившись в свое время в путь. Нет смысла завидовать нашим мускулистым телам, нашей горячей крови. Лучше пожалейте нас, бедных невежд, таких чувствительных, таких чистеньких и свежих. Мы быстро увядаем…

Ближе к отъезду голова моя начала пухнуть от обилия названий улиц, полей сражений, памятников, соборов. Весна набирала силу, как луна Давидова, сердце билось сильнее, сны стали ярче, каждая клеточка моего тела издавала ликующий крик «Осанна!». По утрам, когда миссис Сколски, опьяненная ароматом весны, распахивала окна, проникновенный голос Сироты (Reizei, reizei!) будил меня. Но это был уже не прежний Сирота, а исступленный муэдзин, посылающий гимн Солнцу. Слова теперь не имели для меня значения; заключался в них плач или проклятие — все равно: я сложил собственную песнь. «Прими благодарность мою, о неведомое божество!» Со стороны могло показаться, что я подпеваю; губы мои беззвучно двигаются в такт музыке; я раскачиваюсь на каблуках, прикрыв глаза; посыпаю себя пеплом; разбрасываю драгоценные камни и диадемы; преклоняю колена, а с последней нотой встаю на цыпочки, устремившись к небесам. Затем, легко касаясь указательным пальцем правой руки макушки, медленно поворачиваюсь вокруг оси блаженства, имитируя звучание варгана. С моей головы, словно то дерево, отряхивающее зимнюю дремоту, вспархивают бабочки, они поют осанну Всевышнему! Я благодарю Якова и Иезекииля, а также Рахиль, Сарру, Руфь и Эсфирь. О, как нежны, как сердечны эти звуки, плывущие из распахнутого окна! Спасибо тебе, милая хозяйка, я помяну тебя в своих молитвах! Благодарю и тебя, малиновка, пламенным вихрем мелькнувшая в моем окне! Благодарю и своих чернокожих братьев, их время придет! Спасибо и тебе, дорогой Реб, я помолюсь за тебя в какой-нибудь заброшенной синагоге! Спасибо вам, цветы, распустившиеся утром, за то, что вы подарили мне свой тонкий аромат! Zov, Toft, Giml, Biml… слушайте, слушайте, это он поет, величайший кантор! Хвала Богу! Слава царю Давиду! И Соломону, великолепному в мудрости своей! Перед нами открытое море, орлы указывают нам путь. Еще одну ноту, дорогой кантор, высокую и пронзительную! Пусть дрогнет нагрудник у первосвященника! Заглуши вопли обреченных!

Он так и поступил, мой прекрасный, удивительный кантор cantatibus. Благословен будь, сын Израиля!