делали мои мать и сестра, оставляя на столе только бутылки и бокалы.

Реб ткнул меня локтем в бок и заговорил, как ему казалось, шепотом:

— Стоит ей увидеть, что мне хорошо, тут же все испортит. Вот они женщины!

— Пойдем, папа, достанем скрипки, — сказал сын.

— Доставай! Кто тебе мешает? — заорал Реб. — Только — чур! — не фальшивить. Я от этого на стенку лезу.

Мы все-таки перешли в гостиную и удобно устроились на диване и в креслах. Мне было наплевать, что и как они будут играть. От дешевого вина и ликеров я осовел.

Пока музыканты настраивали инструменты, подали фруктовый пирог и очищенные орехи.

Отец и сын выбрали для исполнения скрипичный дуэт Гайдна. Игра пошла не в лад практически с первых нот, но музыканты продолжали играть, видимо, надеясь, что со временем приспособятся друг к другу. От гнусаво-пронзительных звуков по спине у меня побежали мурашки. Приблизительно в середине дуэта отец сдался.

— К черту! — завопил он, бросая скрипку в кресло. — Музыка не звучит. Мы не в форме. А тебе я вот что скажу, — обратился он к сыну, — прежде чем выступать перед публикой, надо хорошенько позаниматься.

Реб огляделся, ища взглядом бутылку, но, остановленный недовольным взглядом жены, опустился в кресло и пробормотал что-то похожее на извинение. Он сегодня не в форме. Все молчали. Реб громко зевнул.

— Может, сыграем в шахматы? — предложил он усталым голосом.

Миссис Эссен подала голос:

— Не сегодня, пожалуйста.

Реб поднялся на ноги.

— Что-то здесь душновато, — сказал он. — Пойду прогуляюсь. Только не уходите! Я мигом.

После его ухода миссис Эссен попыталась оправдать «неподобающее» поведение мужа:

— Он ко всему потерял интерес — слишком много времени проводит один. — Она говорила о нем как о покойном.

— Ему нужно отдохнуть, — сказал сын.

— Да, — прибавила дочь, — мы уговариваем его совершить паломничество в святые места.

— А почему бы не отправить его в Париж? — предложила Мона. — Путешествие взбодрит его.

Сын закатился истерическим хохотом.

— Что с тобой? — удивленно спросил я.

Мои слова вызвали новый взрыв смеха. Отсмеявшись, он ответил:

— Если он поедет в Париж, мы его больше не увидим.

— Не говори чепухи, — осадила его мать.

— Ты не знаешь отца. У него сразу крыша поедет от всех этих кафе, девиц и…

— Что ты несешь? — строго спросила миссис Эссен.

— Ты его не понимаешь, — возразил мальчик. — А я понимаю. Он хочет жить. И я тоже.

— А почему бы им вдвоем не отправиться за границу? — сказала Мона. — Отец будет присматривать за сыном, а сын — за отцом.

Тут в дверь позвонили. Пришел сосед, он узнал, что мы в гостях у Эссенов, и хотел познакомиться. Его лицо лучилось радостью, на лбу выступили капельки пота.

— Это мистер Элфенбейн, — сказала миссис Эссен. Было видно, что она не очень рада его приходу.

— Какая честь! — воскликнул мистер Элфенбейн, склонив голову; затем схватил поочередно наши руки и яростно потряс. — Я столько слышал о вас. Надеюсь, вы простите мое неожиданное вторжение. Не знаете ли, случайно, идиша или русского? — Сгорбившись, он переводил взгляд с одного на другого, потом остановил на мне. — Миссис Сколски говорила, что вы любите кантора Сироту?

Я почувствовал себя как птичка, выпущенная из клетки на волю. Подойдя к мистеру Элфенбейну, я дружески обнял его.

— Из Минска или из Пинска? — спросил я.

— Из земли Моавитов, — ответил он.

Мистер Элфенбейн смотрел на меня добрым, лучистым взглядом, поглаживая бороду. Мальчик принес ему рюмку кюммеля. На лысой макушке соседа торчал, напоминая петуший гребень, хохолок. Он выпил ликер и взял кусок пирога. Покончив с угощением, мистер Элфенбейн прижал руки к груди.

— Как приятно встретить интеллигентного гоя, — сказал он. — Гоя, читающего книги и говорящего с птицами. Знающего русскую литературу и отмечающего Йом Кипур [89]. У которого хватило здравого смысла жениться на девушке из Буковины… цыганке. Да еще актрисе! А где этот бездельник, где Сид? Опять напился? — Сосед огляделся с видом старой мудрой совы, так и казалось, что он сейчас заухает. — Если человек все время сидит за книгами, а в конце жизни понимает, что остался дураком, прав ли он? Ответ: и да, и нет. В нашем местечке говорят: человек должен возделывать свою глупость, а не чужую. А в Каббале утверждается… но не будем вдаваться в подробности. Минск поставляет миру норковые манто, а Пинск — одну нищету. А с евреем родом из Коридора [90] даже дьяволу не совладать. Таким евреем был Мойше Эхт, мой двоюродный брат. Вечно ему влетало от раввина. Когда наступала зима, он запирался в амбаре. А по профессии был шорником…

Он вдруг замолчал и зловеще улыбнулся.

— В книге Иова… — начал я.

— Поговорим лучше об Откровении Иоанна Богослова, — прервал меня мистер Элфенбейн. — Оно дает больше эманации.

Мона захихикала. Миссис Эссен под шумок удалилась. Остался только ее сын. Встав за спиной соседа, мальчик крутил пальцем у виска — казалось, он набирает номер на невидимом телефонном аппарате.

— Когда вы приступаете к новой работе, на каком языке произносите первую молитву? — спросил мистер Элфенбейн.

— На языке праотцев, — тут же отозвался я. — Авраама, Исаака… И пророков — Иезекииля, Неемии…

— Давида и Соломона, Руфи и Эсфири, — отозвался как эхо он.

Мальчик снова наполнил бокал мистера Элфенбейна, и тот мигом, как и в первый раз, осушил его.

— Смекалистый парень растет, — сказал мистер Элфенбейн, облизывая губы. — Уже сейчас ему палец в рот не клади. Если ума хватит, будет malamed[91]. Помните, в «Осужденных и наказанных»?…

— Может, в «Преступлении и наказании»? — перебил его мальчик.

— Да, по-русски так. Лучше сядь и не маячь у меня за спиной и не строй рожи. Я знаю, что meshuggah[92], но джентльмен этого не знает. Пусть сам убедится. Правда, мистер Джентльмен? — Мистер Элфенбейн отвесил шутовской поклон. — Если еврей меняет религию, — продолжал он, явно намекая на миссис Эссен, — то всегда остается в проигрыше. Но лучше уж податься к христианам, чем к этим болтунам. — Он замолк, словно задумавшись над уместностью своих откровений. — Христианин — тот же еврей с крестом в руке. Он не может забыть, что мы убили Иисуса, который был таким же евреем, только более фанатичным. Если следовать Толстому, то христианином быть не обязательно, и еврей разделяет это мнение. Толстой сделал две замечательные вещи: нашел в себе мужество уйти от жены… и отказался от денег. Господь осчастливил этого сумасшедшего: он ни во что не ставил деньги. Христиане только притворяются сумасшедшими, а сами держатся за страховку так же крепко, как за четки и священные книги. Еврей не станет расхаживать с псалмами в руках: он их знает наизусть. Даже торгуя всякой мелочью, он тихонько напевает себе под нос какой-нибудь стих. Когда же поет гимн иноверец, кажется, что он объявляет войну. Вперед, христовы воины! Как там дальше? Что-то вроде походной песни. Но почему? Вечно они воюют, в одной руке — меч, в другой — распятие.

Мона поднялась, чтобы пересесть ближе к нам. Мистер Элфенбейн протянул ей руки, словно приглашая на танец, и смерил оценивающим взглядом с головы до ног. Потом произнес: