Что я могу еще сказать, глубокоуважаемый сэр? Цветущая роза моих упований увяла. Условия жизни здесь ужасающи. В середине двадцатого века Капитализм среди бела дня порабощает Труд, и Демократия остается всего лишь ничего не значащим словом.
Имущий причиняет немыслимые мучения неимущему уже хотя бы тем, что заставляет его работать на себя, и в имущем умерли возвышенные чувства. Это основное уязвимое место общества. Это его ошибка.
Пожалуйста, напишите мне, случалось ли Вам оказываться в подобном положении. Дайте совет, как мне поступить. Следует ли долее терпеть, когда мое терпенье на исходе? Будут ли условия в Соединенных Штатах и впредь столь же плохи, как сейчас? Есть ли какая-нибудь надежда на то, что взойдет солнце и рассеет сгустившийся мрак? Я уже почти не верю в это. И вот о чем я сейчас думаю: возвращение в Египет после провала в Америке станет черным пятном на белой странице моей жизни, и я скорей умру, чем пойду на это.
Душа моя энергична и честолюбива, но она заключена в бренном сосуде — теле! Может быть, стоит отпустить ее на волю, наслаждаться безграничной свободой? Я хочу вернуться в Нью-Йорк, но не сделаю этого, пока не буду точно знать, что меня там ждет. Я бы хотел, чтобы Вы взяли меня гардеробщиком, и готов трудиться столько часов в сутки, сколько потребуется, лишь бы под Вашим руководством, лишь бы не скитаться. Уверен, Вы не останетесь равнодушным к моему положению и постараетесь приискать какое- нибудь место и устроить меня.
Я возвращусь в Нью-Йорк, как только Вы изыщете возможность взять меня на работу и сообщите, когда мне явиться в распоряжение Вашей милости. Не ищите помощи для меня у людей, я больше не доверяю им. Во мне осталась единственная и незыблемая вера в Вас. Вы сами сможете разрешить мои трудности.
Приложите все силы к тому, чтобы без промедления оказать мне помощь. Мне бы хотелось, чтобы Вы взяли меня на должность гардеробщика или любую другую, не менее пристойную. Я не могу позволить себе оставаться без работы столь долгое время. Мне не на что жить.
Я отнял у Вас очень много времени. Пора заканчивать. С наилучшими пожеланиями и глубочайшим уважением позвольте почтительнейше откланяться,
(подпись)
Сколько ни перечитывал я Евангелие, мне не попалось ни единого упоминания о том, что Иисус ходил по городам и весям, имея при себе какие-либо вещи. Даже простого заплечного мешка вроде того, с каким Сомерсет Моэм странствовал по Китаю. (Бьюфано, скульптор, путешествует совсем налегке, как ни один из моих знакомых, но даже Бьюфано вынужден брать с собой небольшую сумку, в которую кладет бритвенные принадлежности, пару белья, зубную щетку и пару носков.) Иисус же, судя по всем рассказам, не имел и зубной щетки. Ни вещей, ни мебели, ни смены белья, ни носового платка, ни паспорта, ни удостоверения личности, ни чековой, ни записной книжки, ни любовных писем, ни страхового полиса. Больше того, у него не было ни жены, ни детей, ни дома (даже зимнего жилья), и никого, с кем бы он переписывался. Сколько мы знаем, он вообще не написал ни строчки. Дом ему был там, где ему случалось оказаться. Негде было шляпу повесить — потому что он не носил шляпы.
У него не было желаний, в этом все дело. Ему даже не надо было думать о такой ничтожной должности, как должность гардеробщика. Через какое-то время он перестал плотничать. Не то чтобы он искал занятие повыгодней. Нет, ему предстояло более важное дело. Он отправился доказывать абсурдность жизни в поте лица своего.
На днях, листая какой-то иллюстрированный еженедельник, я обратил внимание на рекламу «линкольна» последней модели. Подпись под снимком гласила: «Для тех, кому нужно особенное». Новую машину расписывали как отвечающую требованиям «современного стиля жизни и вершину комфорта». Несколькими страницами дальше в том же еженедельнике была помещена фотография огромного нового моста, железнодорожного, то ли в Калькутте, то ли в Бомбее, а на берегу реки, прямо в тени, отбрасываемой этим торжеством инженерного искусства, можно было различить стоящего на голове йога, на котором, кроме набедренной повязки, ничего не было. Казалось, он способен простоять в таком положении вечность, если захочет. Ясно, что он не нуждался ни в том новом мосте, ни в новом «линкольне», отвечающем «современному стилю жизни». Какими бы ни были его потребности, они, как у Иисуса, были скромны.
«Нет мировых проблем, — сказал однажды Кришнамурти, — есть личные проблемы; если человек в ладу с самим собой, если он счастлив, терпим, движим желанием помогать ближним, тогда мировые проблемы перестают существовать как таковые. Вы же хотите решить глобальные проблемы, не решив собственных. Не будучи в мире и согласии с собой, вы жаждете утвердить мир и покой в душах других людей, в ваших народах и ваших государствах, но мир и согласие наступят только тогда, когда вы сами обретете согласие, уверенность и стойкость».[270]
Если бы я присуждал всемирный орден «За человеческие заслуги», то Уоррен Леопольд стал бы его кавалером. Когда Уоррену нужно собраться в дорогу (с женой и четырьмя детьми), а он то и дело снимается с места, он способен управиться всего за час-другой. Перестав строить дома в угоду заказчикам, Уоррен много раз путешествовал по всему Западному побережью, и всегда в поисках подходящего «клочка земли, чтобы было где жить». Как он сказал мне однажды: «Столько земли кругом, наверняка кто-то захочет поделиться. Нам и нужно-то каких-нибудь пол-акра». В одном из северных округов этого прекрасного штата он нашел однажды участок земли. Владелец согласился отдать его — бесплатно. С помощью жены и детей Уоррен расчистил землю, построил хижину, развел небольшой огород, и только жизнь вроде бы наладилась, как пришлось все бросить и уезжать. Он не понравился соседям. Был не такой, как они: носил бороду, отказывался вступать в ассоциацию фермеров, водил дружбу с индейцами и прочей дрянью, высказывал слишком радикальные мысли, ну и так далее. К тому же выяснилось, что человек, отдавший им участок, не был владельцем этой земли. Он только считал, что она принадлежит ему. Так они и уехали. И каждый раз история повторялась:
Всякий, пытающийся жить просто, — не из наших. Всякий, кто не желает делать деньги или заставлять деньги делать деньги. Всякий, кто из года в год ходит в одном и том же, не бреет бороды, не доверяет обучение своих детей школе, не примыкает к Церкви, Ассоциации или Партии, не служит Корпорации «Убийство, Смерть и Деградация». Всякий — не из наших, кто не читает «Тайме», «Лайф» или один из дайджестов. Кто не участвует в выборах, не имеет страхового полиса, не живет в рассрочку, не накапливает долги, не имеет счета в банке, не покупает в супермаркетах и не является клиентом «Великой Атлантической и Тихоокеанской Чайной компании». Всякий — не из наших, кто не читает последних бестселлеров и не желает поддерживать платных сутенеров, которые заваливают ими рынок. Всякий, кто настолько глуп, что считает себя имеющим право писать книги, картины, быть скульптором или сочинять музыку, повинуясь зову сердца и души. Или не хочет ничего иного, как быть художником, художником до кончиков ногтей.
Когда Боб Нэш оставил каньон Дикий Кот, чтобы отправиться на Адов Ручей в Долину Смерти, он отправил заявку в фонд Гугенхейма на получение стипендии. Мне довелось читать план его «проекта», поскольку я был в числе тех, кто выдвинул его кандидатуру. Сомневаюсь, чтобы люди, заседающие в Гугенхеймовском фонде, когда-нибудь получали такую заявку, какую отослал им Боб Нэш. Она была написана просто, искренне, прямо. А заканчивалась такими словами: «Думаю, моя конечная цель состоит в том, чтобы просто идти той дорогой, что я иду, и постичь Вселенную».
Потому мне и нравится Боб Нэш, нравится, что он продолжил свой проект, не дожидаясь гугенхеймовской стипендии. Если он получит ее, я месяц простою на голове — как тот йог в тени железнодорожного моста.
Иисус делал свое дело, а это было величайшее дело, не получая субсидии. То же и Линкольн, и Джон Браун, и Уильям Ллойд Гаррисон.[271] Если их усилия окончились неудачей, как считают некоторые, то не из-за отсутствия финансового обеспечения или теоретической
