Я ждал чего-нибудь в этом роде, и не моргнул глазом.

Он ловко пытался путем сбивчивых и повторных вопросов уличить меня в противоречиях, но я, как ни билось у меня сердце от возмущения, не выдал себя и все возвращался к тому, что имени Савиоли я никогда не слыхал, что с Ангелиной я дружу еще с тех пор, когда был жив мой отец, и что она уже неоднократно заказывала мне камеи.

Несмотря на все, я чувствовал, что полицейский советник угадывает всю мою ложь и что он задыхается от ярости, не будучи в состоянии добиться чего-нибудь от меня.

Он на минуту задумался, затем привлек меня за лацкан пиджака близко к себе, предостерегающе указал толстым пальцем на левый стол и начал шептать мне на ухо:

– Атанасиус! Ваш покойный отец был моим лучшим другом. Я хочу спасти вас, Атанасиус! Но вы должны рассказать мне все, что знаете о графине. Вы слышите: все.

Я не мог понять смысл его слов.

– Что значит: вы хотите меня спасти? – громко спросил я.

Кривая нога раздраженно топнула. Советник посерел от злости. Вытянул губу. Ждал. Я знал, что он сейчас еще раз наскочит (его система огорашивать напомнила мне Вассертрума), и ждал.

Я заметил козлиную физиономию, принадлежавшую обладателю кривой ноги. Она прислушивалась, выглядывая из-за стола… Вдруг полицейский, обращаясь ко мне, пронзительно вскрикнул:

– Убийца. Я оцепенел от изумления.

Козлиная голова снова угрюмо спряталась.

Господин полиции советник был немало раздражен моим спокойствием, ловко скрыл это, однако, подал мне стул и предложил сесть.

– Так что вы отказываетесь дать нужные мне показания относительно графини, господин Пернат?

– Я не могу их дать, господин советник, по крайней мере, в таком духе, как вы ждете. Во-первых, я никогда не слыхал имени Савиоли, и затем я твердо убежден в том, что это клевета, если говорят о графине, что она обманывает своего мужа.

– Вы готовы подтвердить это под присягою?

У меня захватило дух.

– Да! Когда угодно.

– Отлично. Гм.

Наступила длинная пауза, во время которой советник, казалось, напряженно размышлял.

Когда он снова взглянул на меня, на его роже появилось выражение притворного сострадания. Я невольно вспомнил Харусека с его дрожащим от слез голосом.

– Мне ведь вы это можете сказать, Атанасиус, мне, старому другу вашего отца, мне, который носил вас на руках. – Я едва удержался от улыбки: он был в лучшем случае лет на десять старше меня. – Не правда ли, Атанасиус, это была только самооборона!

Козлиная физиономия снова вынырнула.

– Что было самообороной? – изумленно спросил я.

– Это… С этим… Цоттманом! – бросил он мне это имя в лицо.

Это слово кольнуло меня, как кинжалом: Цоттман! Цоттман! Часы! Имя Цоттмана было вырезано на часах.

Я чувствовал, как вся кровь бросилась к сердцу: мерзавец Вассертрум дал мне часы, чтобы навлечь на меня подозрение в убийстве.

Советник тотчас же сбросил маску, оскалил зубы и прищурил глаза.

– Так что вы сознаетесь в убийстве, Пернат?

– Это все ошибка, ужасная ошибка. Ради Бога, выслушайте меня. Я могу вам объяснить, господин советник… – закричал я.

– Теперь сообщите мне только то, что касается графини, – быстро перебил он меня. – Я обращаю ваше внимание: вы облегчите этим вашу участь.

– Я не могу сказать ничего, кроме того, что сказал: графиня невинна, – вскричал я.

Он стиснул зубы и обратился к козлиной физиономии:

– Запишите: Пернат сознался в убийстве страхового агента Карла Цоттмана.

Меня охватило безумное бешенство.

– Эх вы, полицейская сволочь, – вырвалось у меня, – как вы смеете?

Я искал какого-нибудь тяжелого предмета.

В одно мгновение двое полицейских схватили меня и надели на меня кандалы.

Советник раздувался, как петух на навозной куче.

– А часы? – он вытащил вдруг выпуклые часы. – Несчастный Цоттман был еще жив, когда вы их снимали с него, или нет?

Я снова совершенно овладел собой и твердым голосом продиктовал секретарю: