– А я, начальник, к тебе отношусь лучше. Мои люди еще вчера, когда ты ходил вокруг Черного камня, могли тебя пристрелить, а я не разрешил. Пришлют нового, зачем нам это?

– Отберите у него оружие и гоните взашей!..

Капитан сдался только через месяц, когда окончательно убедился в том, что ни он, ни его бойцы никому не нужны. Этому предшествовал почти десятичасовой бой на соседней, двенадцатой, заставе. Весь тот день он вместе со своими солдатами провел в окопах, в ожидании нападения, круживших вокруг них то ли афганских душманов, то ли отрядов местных полевых командиров. Он смотрел через окуляры бинокля на черные стволы пулеметов, нацеленных на свою заставу и слушал призывы о помощи с двенадцатой. Через несколько часов ожидания капитан, неотрывно глядя на плывущие в мареве зноя рыжые камни, принялся про себя молить душманов напасть на него, потому что слышать голоса гибнущих товарищей и не иметь возможности им помочь – это было выше его сил. Он несколько раз порывался выйти из окопов, чтобы отогнать врага и послать хоть десяток солдат на помошь гибнущей двенадцатой и каждый раз замполит подносил ему флягу с водкой и, отрицательно качая головой, говорил:

– Мы не можем им помочь, Витя, ведь мы же сами почти окружены.

Вертолеты появились только на рассвете следующего дня, когда душманы уже уходили. Капитан, убедившись, что его люди вне опасности, сел в свой УАЗик и поехал на двенадцатую. Там, среди пепелища заставы он увидел отрезанную голову русского парня и чуть не зарыдал от ярости и отчаяния. Он даже не заметил протянутую руку лейтенанта – единственного офицера, оставшегося в живых после этого ада. Только когда тот окликнул его, капитан повернулся и обнял ссохшегося и поседевшего после боя приятеля. Тот ткнулся в его плечо и, сглатывая слова и задыхаясь, проговорил:

– Это наш пулеметчик. Он сдерживал их почти весь день. Они подошли к нам только тогда, когда он был убит. Это они уже мертвому отрезали ему голову. Если бы не он, на заставе вообще не осталось бы живых.

Капитан поднял голову и увидел редкую цепочку оборванных, обгорелых и кое-как перевязанных солдат, которые по приказу начальника отряда строились, чтобы их смогли снять прилетевшие из столицы журналисты.

– Они нас сверху, как в тире, расстреливали, – тело лейтенанта била мелкая дрожь и капитан снова прижал его к себе, чтобы не видеть ни трясущихся рук полуживого офицера, ни хмуро-деловитых лиц своего начальства, – и все равно не могли убить, слышишь?! А эти суки-вертушки прилететь не могли. Ты слышишь, у них была нелетная погода?! И мангруппа, где-то в горах вела бой…

Один из подошедших ближе журналистов, хотел было записать на диктофон то, что говорил лейтенант, но наткнулся на начальника штаба отряда и отброшенный злым выражением его лица отошел.

Кто-то из солдат, отвечая на вопрос журналиста, заплакал и капитан, скрипнув зубами, осторожно отодвинул лейтенанта и, козырнув начальству, пошел к своей машине. Его никто не задерживал. Уже подъезжая к своей заставе, он вдруг понял, что теперь его Родиной стала его крохотная семья – маленький сын и жена. Это все, ради чего ему надо было жить и для кого зарабатывать деньги.

Через два дня на крохотном кишлачном базаре он встретился с Рахматулло и, твердо взглянув в его бездонные глаза, проговорил:

– Я согласен.

– Ты будешь знать обо всем за сутки, – ответил таджик и, опустив голову, отошел. Похоже, ему тоже было противно видеть то, что происходило вокруг них, во что превратилась еще вчера могучая страна.

Приходько уехал из Горно-Бадахшанской Автономной области Таджикистана, когда лично убедился, что бывшей советско-афганской границы для чабановских караванов с опием уже не существует. Его озадачило только то, что весь край стремительно превращался в центр по продаже и перекупке наркотиков. Продуктов, раньше поступавших в горные кишлаки и аилы из Москвы, тут уже не было. Предприятий, хоть мало-мальски способных дать местному населению возможность пропитания, здесь отродясь не строили. Чтобы не умереть с голоду, жители горных кишлаков должны были становиться либо контрабандистами наркотиков, либо бандитами. Что они с успехом и делали, при любой возможности пытаясь ограбить и чабановские транспорты. Но за это отвечали уже другие люди и отвечали огнем самого современного оружия. Совсем скоро ценность пограничного, горного края поняли и местные таджики. Они сначала попытались перехватить пути перевозки опия из рук завербованных Приходько людей, а потом начали налаживать свои каналы. Это вызвало новый виток кровопролития, но все это пришло позже, а сейчас Станислав Николаевич считал свою работу выполненной и со спокойной душой сел в Ошском аэропорту на самолет, летящий в Москву. Там он собирался взять семью и слетать на пару недель на Мальорку, чтобы отдохнуть и одновременно проконтролировать поступление денег на свои счета.

* * *

Полковник Рахимов уже вторую неделю был на полулегальном положении. Люди генерала пока не пытались задержать его, но не особо жаловали всех, кто с ним работал, стреляя в них при любой возможности. Те, на огонь, отвечали огнем. Пока это была незаметная война, в которой потери считали только командиры и о которой не сообщали в газетах и по телевидению. Обе стороны старались не оставлять на поле брани ни своих убитых, ни своих раненых, потому что и те, и другие, предпочитали доводить начатое до конца. Пока Алишер проигрывал своему бывшему начальнику. Тот опередил его во времени и, кроме того, располагая аппаратом комитета безопасности, использовал это в полной мере. Полковник начал создавать свою сеть только после приезда в Душанбе Никитина. Москва передала ему часть своих людей, внедренных в республику, дала выходы на пограничников и войсковые части, но при этом ни те, ни другие не получили четкого приказа содействовать полковнику и все зависило от его личного обаяния и умения убедить людей. Но как можно было убедить командира корпуса, или полка, которые привыкли к языку команд и с плохо скрываемым раздражением относились к офицерам службы безопасности. Рахимову помогало только то, что многие из тех, кто сейчас служил в Таджикистане, знали его по Афганистану. Там в горах Пандшера и Кандагара они ни раз дрались плечом к плечу и видели насколько он храбр и честен. Но храбрым и честным был и его генерал, который, конечно же не сообщил командованию советских частей о собственной игре, как не сообщила им об этом и Москва. И тут Рахимов часто попадал в неловкое положение. Его люди получали оружие и снаряжение с армейских складов, а генерал после каждой стычки звонил в штаб корпуса и требовал выяснить откуда у бандитов армейское вооружение. Войсковые офицеры, не посвященные в тайные игры Москвы, уже начинали косо поглядывать на полковника. Он отправлял шифровки Никитину. Тот обещал все уладить и все оставалось по-прежнему. Зная Олега Андреевича, полковник был уверен, что тот делает все от него зависящее, но этого оказывалось мало, потому что его начальство предпочитало не афишировать разгорающееся противостояние за опийный рынок. Может быть, это делалось еще и из-за того, что оно с первых же дней стало обретать черты борьбы за власть над республикой.

Дрязги Душанбинских и Московских КГБешников всколыхнули такую взрывоопасную смесь межэтнических, межнациональных и межрелигиозных противоречий, которые почти сразу превратили Таджикистан в поле гражданской войны. Кулябцы, все время советской власти, считавшие себя